Что можно рассказать о двадцатипятилетней девушке, которая умерла?
Что она была красивая. Умная. Любила Моцарта и Баха. Армстронга. Битлз. И меня. Однажды, когда она объединила меня с этими музыкантами, я спросил, в каком порядке она нас любит? «В алфавитном», — ответила она, улыбнувшись. Я тоже тогда улыбнулся. А теперь сижу и гадаю, включила ли она меня в этот список по имени — тогда я шел за Моцартом, или по фамилии — тогда вклинивался между Армстронгом и Бахом. Так или иначе, первым я не получался. И это меня по какой-то глупой причине чертовски раздражало; наверное, потому что я вырос с мыслью, что всегда должен быть первым. Семейная традиция, понимаете?
Осенью, уже на последнем курсе, я часто занимался в библиотеке Рэдклиффского колледжа. И не только чтобы поглазеть на девочек, хотя, признаться, любил их разглядывать. Просто место это было тихое, никто меня там не знал, да и книг в свободном доступе было больше.
До очередного экзамена по истории оставался всего один день, а я еще не прочел даже первую книгу из рекомендованного списка — типичная гарвардская болезнь. И вот я поплелся к стойке выдачи, чтобы получить очередной том, который должен был выручить меня на следующее утро. На выдаче работали две девицы. Одна — высокая, на вид заядлая теннисистка, а другая — очкастая мышка. Я выбрал Минни-Четыре-Глаза.
— У вас есть «Закат средневековья»? — спросил я.
Она подняла на меня взгляд:
— А у вас есть своя библиотека?
— Гарвард имеет право пользоваться Рэдклиффской библиотекой.
— Я говорю не о праве, подготовишка, я говорю об этике. У вас там не меньше пяти миллионов томов, а у нас всего несколько жалких тысяч.
A-а, с комплексом превосходства! Из тех, которые думают, что раз в Рэдклиффе впятеро больше студенток, чем в Гарварде — студентов, то они впятеро умнее. Обычно я их ставил на место, но сейчас мне позарез нужна была эта чертова книга.
— Слушай, мне нужна эта чертова книга!
— Что за грубые слова, подготовишка?!
— Кстати, с чего ты взяла, что я ходил на подготовительные курсы?
— По твоему виду — глупый и богатый, — сказала она, снимая очки.
— Ошибаешься, — возразил я. — На самом деле я бедный и умный.
— Э, нет, подготовишка. Это я бедная и умная.
Она смотрела на меня в упор. Глаза у нее были карие.
Ладно, может, на вид я и богач, но я не позволю студентке какого-то женского колледжа — даже с красивыми глазами — называть меня глупым.
— А с чего ты решила, что ты умная?
— Потому что не пойду с тобой пить кофе.
— Да я тебя и не приглашаю.
— Вот потому, — заявила она, — ты и дурак.
* * *
Давайте объясню, почему я все-таки пригласил ее выпить чашечку кофе. Хитроумно капитулировав в решающий момент — то есть, притворившись, что мне вдруг захотелось ее пригласить, я получил свою книгу. А так как она не могла уйти до закрытия библиотеки, у меня было много времени усвоить несколько умных фраз о перемещении опоры королевской власти от священников к судьям в конце одиннадцатого века. На экзамене мне поставили высшую оценку — такую же, которую я дал ногам Дженни, когда она впервые вышла из-за стойки. Не скажу, однако, что я столь же высоко оценил ее одежду — слишком небрежную и богемную на мой вкус. Особенно мне не понравился какой-то мешочек в индейском стиле, который заменял ей сумку. К счастью, я ей об этом не сказал, а потом узнал, что фасон придумала она сама.
Мы пошли в «Гнома» — в маленькую забегаловку неподалеку, куда, несмотря на название, пускали и людей обычного роста. Я заказал два кофе и еще шоколадное пирожное и мороженое (для нее).
— Меня зовут Дженнифер Кавиллери, — сказала она.
— Я американка итальянского происхождения.
Как будто я сам не догадался бы.
— И мой главный предмет в университете — музыка, — добавила она.
— Меня зовут Оливер, — сообщил я.
— Это имя или фамилия? — спросила она.
— Имя, — ответил я и затем признался, что полное мое имя, точнее, большая его часть — Оливер Барретт.
— О, — сказала она. — Барретт… Как у поэтессы?[1]
— Да, — подтвердил я. — Но мы не родственники. В последовавшей затем паузе я мысленно порадовался, что она не задала обычного и раздражающего меня вопроса: «Барретт как Барретт-холл?» Ибо мой крест — быть в родстве с человеком, построившим Барретт-холл — самое большое и самое уродливое здание в Гарварде, колоссальный памятник нашему семейному богатству, тщеславию и вопиющему гарвардизму.
Потом она как-то притихла. Неужели уже не о чем поговорить? Или я слишком грубо сказал, что не родственник поэтессы? Что произошло? Она просто сидела и с полуулыбкой смотрела на меня. Чтобы чем-то заняться, я принялся листать ее тетради. У нее был смешной почерк — мелкие и заостренные буквы, заглавных букв вообще нет. (Кем она себя воображает? э. э. каммингсом, поэтом, не признававшим заглавных букв?) Среди курсов, которые она посещала, были довольно мутные: «Сравнит, ист. мир. литры-105», «Музыка-150», «Музыка-201»…
— Музыка-201? Разве это не для аспирантов?
Она утвердительно кивнула, не сумев скрыть гордости.
— Полифония эпохи Возрождения.
— Что такое полифония?
— Ничего сексуального, подготовишка.
С какой стати я все это терплю? Она что, университетскую «Кримсон» не читает? Не знает, кто я такой?
— Эй, ты что, не знаешь, кто я такой?
— Знаю, — сказала она с некоторым пренебрежением. — Ты тот, которому принадлежит Барретт-холл.
Нет, она все-таки не знала, кто я.
— Нет, уже не принадлежит, — сказал я. — Мой прадедушка подарил его Гарварду.
— Чтобы у его правнука не было проблем с поступлением?
Ну, это уж слишком!
— Дженни, если ты так уверена, что я неудачник, зачем ты вынудила меня пригласить тебя в кафе?
Она посмотрела мне прямо в глаза и улыбнулась:
— Мне нравится твоя фигура.
* * *
Хочешь побеждать, умей проигрывать. Это не парадокс. Это типично гарвардская черта — способность обратить любое поражение в победу.
«Не повезло вам, Барретт. Но играли вы здорово!»
«Ей-богу, я рад, что вы не раскисли, ребята. Я ведь знаю, как вы хотели выиграть».
Конечно, чистая победа лучше. Самый предпочтительный вариант — вырвать ее в последний момент. Короче, провожая Дженни до общежития, я все еще не терял надежды победить эту рэдклиффскую сучку.
— Слушай, в пятницу вечером хоккейный матч в Дартмуте.
— Ну и что?
— Хочу, чтобы ты пришла.
Она ответила с обычным для Рэдклиффа почтением к спорту:
— Какого черта я пойду на этот вонючий хоккей?.
— Потому что я буду играть, — многозначительно сказал я.
Последовало короткое молчание. Слышно было, как падает снег.
— А за кого? — спросила она.
Оливер Барретт IV
Место рождения: Ипсвич, Штат Массачусетс, США.
Возраст: 20 лет.
Рост: 5 футов 11 дюймов (180 см).
Вес: 185 фунтов (83 кг).
Колледж: Филлипс Эксетер.
Курс: выпускной.
Основной предмет: общественные науки.
В списке лучших на курсе: 1961, 1962, 1963.
Будущая специальность: юриспруденция.
В первой сборной: 1962, 1963.
Дженни уже наверняка прочла мою биографию в программке, которую раздавали зрителям. Я трижды напомнил нашему менеджеру Вику Клейману, чтобы ей ее дали.
— Господи, Барретт, можно подумать, это твое первое свидание!
— Заткнись, Вик, а то собственными зубами подавишься.
Когда мы разминались на льду, я не махал ей рукой (еще не хватало!) и даже не смотрел в ее сторону. И все-таки она, наверное, думала, что я поглядываю на нее. Ведь не из уважения же к американскому флагу она, дальнозоркая, сняла очки, когда исполняли национальный гимн?
К середине второго периода мы выигрывали у Дартмута 0:0. Иными словами, Дейви Джонстон и я вот-вот должны были распечатать их ворота. Зеленые черти это почуяли и стали грубить. Они вполне могли переломать нашим пару костей, прежде чем мы переломим их оборону. Болельщики орали, требуя крови. В хоккее это означает либо действительно кровь, либо гол. Как говорится, положение обязывает, и я никогда не отказывал зрителям ни в том, ни в другом.
Дартмутский центральный нападающий Эл Реддинг рванулся в нашу зону, но я врезался в него, отобрал шайбу и бросился в атаку. Трибуны взревели. Слева от меня был Дейв Джонстон, но я решил забивать сам, помня, что их вратарь малость трусоват — я нагнал на него страху, еще когда он играл за «Дирфилд». Однако, прежде чем я успел бросить, на меня навалились оба дартмутских защитника, мне пришлось проехать за ворота, чтобы не потерять шайбу. Втроем мы рубились за спиной у вратаря, сшибаясь и швыряя друг друга на борт. Моя обычная тактика в таких потасовках — молотить что есть силы по всему, что одето в цвета противника. Где-то у нас под коньками металась шайба, но мы сосредоточенно старались вышибить друг из друга душу.
