— Я бы не возражал, если бы ты вступил в Корпус мира.
— Я тоже, — сказал я, желая сравняться с ним в великодушии. Я знаю, он меня все равно никогда не слушает, и поэтому не удивился, что он пропустил мимо ушей мой тонкий сарказм.
— А среди твоих однокашников, — продолжал он, — какое к нему отношение?
— К кому?
— К Корпусу мира. Считают ли они, что он имеет какое-то значение в их жизни?
Похоже, слышать слова «да, отец» моему отцу так же необходимо, как рыбе — вода.
— Да, отец.
Яблочный пирог, даже он оказался черствым.
* * *
В половине двенадцатого я проводил его к машине.
— Я что-нибудь могу для тебя сделать, сынок?
— Нет, отец. Спокойной ночи.
И он уехал.
Да, между Бостоном и Итакой, штат Нью-Йорк, летают самолеты, но Оливер Барретт Третий предпочел приехать на машине. Не потому, что хотел выдать несколько часов за рулем за жест родительской заботы, нет. Просто он любит водить машину. Быстро водить. А в тот поздний час и на такой машине, как у него («Астон Мартин ДБС»), можно ехать чертовски быстро. Я не сомневался: Оливер Барретт Третий решил побить свой собственный рекорд скорости на маршруте Итака — Бостон, который он установил в прошлом году, после того как мы выиграли в финале у Корнелльского университета. Знаю: я видел, как он взглянул на часы перед отъездом.
Я вернулся в мотель, чтобы позвонить Дженни, и это была единственная хорошая вещь за весь вечер. Я рассказал Дженни про драку (не уточняя ее причину) и почувствовал, что история ей понравилась. Мало кто из ее утонченных друзей-музыкантов давал или получал по морде.
— Но ты, по крайней мере, прикончил того типа, который тебя ударил? — спросила она.
— Да, абсолютно.
— Жаль, я не видела. Может, побьешь кого-нибудь на матче в Йеле, а?
— Обязательно.
Я улыбнулся. Как она любила простые развлечения.
— Дженни на телефоне внизу, — сообщила мне в понедельник вечером дежурившая на входе в общежитие студентка, хотя я не успел назвать ни себя, ни цели своего визита. Очко в мою пользу, решил я. Наверняка она читает «Кримсон» и знает, кто я такой. Ну, да ладно, это мне привычно. Важнее то, что Дженни не скрывает, что встречается со мной.
— Спасибо, — сказал я. — Подожду здесь.
— Жалко, что в Корнелле так получилось, — сказала дежурная. — «Кримсон» пишет, на тебя сразу четверо набросились.
— Точно. А потом меня же и удалили. На пять минут.
— Ага…
Разница между знакомым и болельщиком та, что с последним через минуту уже не о чем говорить.
— Дженни все еще на телефоне?
— Да, — ответила она, взглянув на коммутатор.
Интересно, с кем она говорит, отнимая время, выделенное ею на свидание со мной? С кем-нибудь из своих музыкантов? Я знал, что некий Мартин Дэвидсон, студент последнего курса Адамс-колледжа и дирижер оркестра Баховского общества, претендует на исключительное внимание Дженни. На ее тело он не претендовал; он вообще ничего не мог поднять, кроме дирижерской палочки. Но все равно, пора прекратить его посягательства на отведенное мне время.
— А где этот телефон, который внизу?
— Там за углом, — она показала, где.
Я еще издали увидел Дженни. Дверь будки она оставила открытой. Я шел медленно, надеясь, что она заметит меня, увидит все мои бинты и раны и, бросив трубку, кинется в мои объятья. Приблизившись, я уже мог разобрать обрывки ее разговора.
— Да, конечно! Обязательно. Я тоже, Фил. Я тоже тебя люблю, Фил!
Я остановился. С кем она говорит? Это не Дэвидсон — того зовут не Фил. Я уже давно проверил его по нашему справочнику: Мартин Юджин Дэвидсон. Высшая школа музыки и искусств. Домашний адрес: Нью-Йорк, Риверсайд-драйв, 70. Судя по фотографии, чувствительный и интеллигентный юноша, весит килограммов на двадцать пять меньше меня. Но зачем я думаю об этом Дэвидсоне? И он, и я брошены Дженнифер Кавиллери ради кого-то, кому она в этот момент (ну и сучка!) признается в любви и посылает поцелуи по телефону.
Отсутствовал всего сорок восемь часов, и уже какой-то говнюк по имени Фил забрался к ней в постель (так, наверное, и есть!).
— Да, Фил, я тебя тоже люблю.
Вешая трубку, она, наконец, заметила меня и, даже не покраснев, улыбнулась и послала воздушный поцелуй. Потом чмокнула меня в здоровую щеку.
— Слушай, ты ужасно выглядишь!
— Я ранен, Дженни!
— Но ведь тот парень выглядит еще хуже?
— Да, и намного. Мои соперники всегда выглядят хуже. Я сказал это как можно более зловеще, намекая, что вышибу мозги любому сопернику, который залезет к ней в постель, пока меня по моей же глупости нет рядом. Она ухватила меня за рукав, и мы направились к двери.
— Пока, Дженни, — сказала дежурная.
— Пока, Сара-Джейн, — отозвалась Дженни.
Когда мы вышли на улицу и уже собирались сесть в мою машину, я набрал в легкие побольше вечернего воздуха и как можно небрежнее спросил:
— Слушай, Дженни…
— Да?
— Э-э… Кто этот Фил?
Она ответила мне, садясь в машину:
— Мой отец.
* * *
Так я и поверил.
— Ты зовешь своего отца «Фил»?
— Да, это его имя. Как ты зовешь своего?
Дженни как-то уже говорила мне, что ее воспитал отец и что он держит пекарню в Крэнстоне, штат Род-Айленд. Мать погибла в автомобильной катастрофе, когда Дженни была совсем маленькой. Все это она рассказала мне, объясняя, почему у нее нет водительских прав. Ее отец — во всех других отношениях «отличный парень» (по ее словам) — стал ужасно суеверен и не давал своей единственной дочери водить машину. Ей это сильно мешало в последних классах школы, когда она стала брать уроки фортепиано в Провиденсе. Зато в долгих автобусных поездках она успела прочесть всего Пруста.
— Так как же ты зовешь своего? — повторила она свой вопрос.
Я думал совсем о другом и не понял вопроса.
— Кого своего?
— Каким термином ты пользуешься для обозначения своего родителя?
Я назвал термин, который всегда вертелся у меня на языке.
— Сукин Сын.
— Прямо в лицо? — не поверила она.
— Я никогда не вижу его лица.
— Он носит маску?
— Да, пожалуй. Каменную. Всю из камня.
— Да перестань, он наверняка чертовски гордится тобой. Ты ведь знаменитый гарвардский спортсмен.
Я быстро взглянул на нее. Похоже, она многого не знает.
— Он тоже был знаменитым спортсменом, Дженни.
— Сильнее, чем ты?
Мне нравилось, что она такого высокого мнения о моих спортивных достижениях. Жаль, что придется уценить себя, рассказав ей об успехах отца.
— Он участвовал в финальном заезде байдарок-одиночек на Олимпийских играх 1928 года.
— Ничего себе! — сказала она. — И выиграл?
— Нет, — ответил я. И она, по-моему, догадалась, что меня несколько утешает тот факт, что в финале отец был только шестым.
Мы немного помолчали. Теперь Дженни, наверное, поймет, что быть Оливером Барреттом Четвертым — это значит не только жить рядом с серым каменным зданием в Гарвардском университетском городке. Это еще и тяжелый физический гнет. Гнет чужих спортивных достижений. Я имею в виду — надо мной.
— Но что он такого сделал, чтобы заслужить звание сукиного сына? — спросила Дженни.
— Он меня заставляет.
— Как это?
— Ну, заставляет, — повторил я.
Глаза у нее стали как два блюдца.
— Ты имеешь в виду инцест? — спросила она.
— Это твои проблемы, Дженни. Мне своих хватает.
— Каких, Оливер? Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что он тебя заставляет?
— Заставляет делать правильные вещи.
— А что неправильного в правильных вещах? — спросила она, и сама обрадовалась от получившейся игры слов.
Я ответил, что ненавижу, когда меня программируют на продолжение барреттовской традиции — да она и сама должна была это понять, видя, как я морщусь, когда мне приходится после имени называть свои порядковый номер. И еще мне не нравится, что каждый семестр я обязан выдавать энное количество академических успехов.
— Ну конечно, — сказала Дженни с нескрываемым сарказмом. — Я уже заметила, как тебе не нравится получать высшие оценки и играть за сборную…
— Я ненавижу, что отец ожидает от меня только успехов. — Я никогда раньше этого не говорил (хотя всегда думал) и сейчас чувствовал себя чертовски неловко; но мне надо было объяснить Дженни все. — А он даже бровью не поведет, когда мне действительно что-то удается. Он абсолютно все принимает как само собой разумеющееся.
— Но он же занятой человек. Ему ведь надо управлять всеми этими банками и много чем еще.
— Господи, Дженни, на чьей ты стороне?
— А это что, война? — спросила она.
— Безусловно.
— Но это же смешно, Оливер.
Похоже, я ее совершенно не убедил. Тогда-то я и заподозрил, что у нас с нею расхождения во взглядах на жизнь. С одной стороны, три с половиной года в Гарварде и Рэдклиффе превратили нас обоих в самоуверенных интеллектуалов, которых обычно и производят эти университеты. Но когда дело доходило до того, чтобы признать, что мой отец сделан из камня, она цеплялась за какие-то атавистические итальянско-средиземноморские понятия типа «папа любит своих деток», и спорить не о чем.
