– Понял? – повторяла она. – В школе и вообще для всех ты сирота, я вдова солдата. За это нам дают грошовую пенсию, но к ней я не прикасаюсь. Когда папа вернется, он найдет эти деньги в комоде, они там сложены, монета к монете. Это уж я верно говорю. Папа жив, он только не смог еще сесть на корабль. Людям этого не понять, они его не любят. Им бесполезно объяснять. Папа вернется и сам тотчас же разоблачит эту ложь. Учительница посадит тебя на переднюю парту, впереди всех, она знает, что это почетно.
Я глядел на нее, потом на шоколад. Кто из них прав: Иванна или Милло? Волшебной была голубизна ее глаз, но голос, монотонно повторявший все одни и те же слова, настораживал.
– Да, да, – отвечал я ей.
Это как игра. Хочешь – выбирай, кем быть: полицейским или вором… Чем больше я думал об отце, которого не знал и не мог себе представить по фотографиям, тем меньше неведомый образ его влиял на меня. Ни она, ни Милло ни разу не рассказывали мне о нем ничего, способного воздействовать на воображение.
Учительница оказалась молодой полной блондинкой с пронзительным голосом. Нос и зубы у нее были совсем не такие, как у Иванны. Она сказала:
– Сейчас я буду вас вызывать по именам. Вы вставайте, говорите: «Здесь». Так я с вами познакомлюсь.
Я сидел рядом с Дино, который тогда уже был моим другом. Его вызвали первым.
– Альвизи!
Дино не дал ей докончить:
– Здесь!
– Хорошо… А отец твой чем занимается?
– Каменщик. Но он теперь бросил…
– Значит, он уже не каменщик?
– Нет, у него торговля… А этого зовут Бруно, – сказал он, показывая на меня. Я тотчас же поднялся. – Его отца убили на фронте.
– В Африке, – сказал я. – Он был солдатом. – И, сказав, обрадовался не меньше, чем своей школьной форме. Все равно, кем быть – вором или полицейским. Но я выбрал Милло и улыбался, думая о нем.
Дино продолжал:
– Он уже умеет читать, его мать научила. Он даже умеет говорить по-американски, научился у негров, там же, где и я…
Годы промчались, словно порыв ветра, до самого пятого класса.
Иванна работала в баре; когда она ходила в утреннюю смену, мы вставали до рассвета. От рва Мачинанте до самой речки Терцолле раздавалось кваканье лягушек. «Они как совы, – учила меня синьора Каппуджи, – у них по ночам целые представления, все равно как у сычей, нетопырей, мышей. Знаешь, жила-была на свете мышка. И вот взбрело ей в голову… Да ты знаешь эту сказку. Ей вздумалось выйти замуж за льва».
Но все это уже в прошлом. «Они из семейства земноводных, – объяснял мне Милло. – Давайте-ка заглянем в детскую энциклопедию, а не то к чему было дарить ее тебе?»
В такие утра казалось, что Иванна в рот воды набрала. Голубые глаза стекленели. «Не могу рано подниматься с постели, – призналась она как-то, сидя у Чезарино. – Сны меня мучат, вставать – прямо пытка».
Она командовала мной молча, одними глазами и жестами; движение подбородка – и я одеваюсь быстрей, сам шнурую ботинки, умываю лицо, еще раз иду в ванную, чтоб получше оттереть руки и коленки. («К счастью, Бруно меня понимает, растет настоящим солдатом».) Я выходил из ванной, и она шла за мной в комнату, подавала мне школьный халатик, я заходил к ней, а она направлялась на кухню – поджарить хлеб. Усевшись перед трюмо с двумя рядами флаконов и коробочек, я проводил щеткой по волосам. Комната полна ее запахами, постель убрана, покрыта розовым одеялом, на вешалке висят оба ее халата, голубой и розовый. На комоде, под фотографией отца, букетик свежих цветов. Она всегда была готова к тому времени, когда подъезжал Милло. Не раз она встречала его уже на лестнице.
– Бедный Миллоски!
– У бедных на хлеб не хватает!
– Вы, наверно, опять не выспались?
– Для меня это одно удовольствие…
– Но это не выход.
За окном гасли фонари, звучали чьи-то голоса, раздавались гудки паровозов, по радио передавали первый выпуск известий. Как всегда, пахло горячим молоком и только что заваренным кофе.
– Отдать его к попам – это, по-вашему, выход?
– Нет, хотя, впрочем… Я теперь еле-еле успеваю поддерживать порядок в доме, а уж им почти совсем не занимаюсь, как бы хотелось…
– Покуда не уволите, у меня для него всегда найдется время.
И они заговаривали о другом. Когда Милло приезжал пораньше, она становилась разговорчивей. Забывала обо мне, припоминала всякие происшествия в баре, где сидела за кассой. «В баре, как в порту». Она наливала ему кофе, разрешала курить, говорила:
– Многих приходится видеть, кого только не повстречаешь, но, право, вы единственный на свете мужчина, который в тридцать лет курит тосканские сигары.
– Живем по старинке, – отвечал он.
– Ну совсем как дедушка. – Она жмурила глаза, зажимала нос, посмеивалась: – А табак нюхать еще не стали?
Обычно после ее ухода я заканчивал завтрак. Милло просматривал мои тетради, мы с ним вместе листали энциклопедию или учебник. Он рассказывал про Гарибальди, который, совсем как Сапата, Буденный, Галло, Листер,[7] был командиром партизан и настоящим вожаком. Все это никак не годилось для классных сочинений.
– У нас, итальянцев, есть недостаток: со временем все мы смиряемся… Но только не лови меня на слове.
В партизанах его звали не Миллоски и не Милло, а Волк. Еще и теперь друзья-рабочие при встрече говорят: «Привет, Волк». Так его прозвали за серые глаза.
С арифметикой и рисованием я справлялся сам, а он посмеивался, разглаживая усы:
– Хочешь попробуем? Ты мне эту гаечку нарисуй. Случайно в кармане оказалась. Ну-ка, посмотрим, угадаешь ли разрез?
Он отодвигал чашки, книги, сам сметал со стола крошки хлеба, а я, высунув язык, рисовал, он направлял мой локоть точнее любого компаса. Выходило.
– Где ты был вчера после обеда?
– Вместе с Дино ходил к речке.
– Знаю, на лягушек охотились!
– Хотели повторить опыт Вольта.
Тут тяжелая, как дубинка, рука отвешивала мне подзатыльник:
– Только не врать, договорились?
– Ты меня не трогай, – рычал я, накидываясь на него. Мы боролись, катались по полу, и, как всегда, дело кончалось объятиями.
– Одерни халат, – говорил он. – Гляди, как измял. – Потом он подносил к уху часы: – Идут. Ведь это моя единственная ценность.
– Стало очень жарко – мы купались.
– Неужели там, в стоячей воде? Ведь там воняет хуже, чем в болоте!
– А что ж нам – в Арно купаться, что ли?
– Я тебя свожу к Арно как-нибудь в воскресенье, нужно только сперва научиться плавать.
– Да я уже умею, Милло! Меня Дино научил, он заправский чемпион!
Во взгляде у него промелькнула горечь и удивление, он стал тереть подбородок большим пальцем.
– Вот те на! Больше не зовешь меня дядей?
– Так ведь ты мне не дядя!
– Значит, я тебе друг?
– Друг навеки!
И вот снова пришло лето, наступили последние дни занятий. Я сидел, ухватившись за раму велосипеда, a oн жал на педали. Мы подымались по Виа-делле-Панке, по шоссе Морганьи, пробирались между другими велосипеда ми, трамваями. Друзья Милло – рабочие – здоровались с ним на каждом шагу. Навстречу, или же обгоняя нас, мчались машины инженеров, к вокзалу шли еще порожние грузовики, санитарные автомобили направлялись к больнице «Кареджи», счастливчики проносились на первых мотороллерах «ламбретта» и «москито».
Трубы «Манетти и Роберте» выбрасывали густой дым, терявшийся среди трансформаторов тока высокого напряжения; корпуса «Фиат» казались огромными серыми догами, присевшими на корточки. Там, где прежде флюгер вертелся над будкой мороженщика, теперь вырастали корпуса Новоли.
– Хочешь конфет?
– Лучше тридцать лир!
– Может, пригодится на сигареты? А?
– Может, дашь пятьдесят? А?
У самых дверей школы нас настигала сирена «Гали». Мы узнали бы ее в любом хоре сирен, как узнаешь саксофон или трубу среди других инструментов, покуда вертится пластинка. У нее свой голос, не такой, как у сирен «Фармачеутико», «Муцци» или «Робертса».
– Голос хозяина… – говорит Милло, исчезая среди грузовиков и троллейбусов. Он все крепче жмет на педали. Я мысленно вижу, как он въезжает в заводские ворота, согнувшись, чтоб не задеть за перекладину, которая подымается, как железнодорожный шлагбаум, и так же выкрашена в белые и красные полосы. Я думал о нем, покуда не стихал вой сирены. Знал: Милло повесит свой номерок прежде, чем они умолкнут.
Так начинался мой день, день моей братской дружбы с Милло, который приедет за мной в полдень, день моих приключений у реки или на холмах. Он продлится до той вечерней минуты, когда сон свалит меня. Я засну, чтоб внезапно проснуться, когда зажжется свет в комнате и посередине, словно заполняя ее целиком, появится Иванна в распахнутом халате, в длинной розовой ночной рубашке, с распущенными по плечам волосами. Ее лицо распухло от слез, сухие глаза широко раскрыты. Кажется, что по щекам катятся не слезы, а пот. Она пристально глядит на меня и вздрагивает, словно от толчка. – Ты не спишь? Ты проснулся?
