Я молчал. Мозг мой, выжженный похмельем, начинал оживать. Я начинал мыслить, а следовательно существовать. И мысли мои были о том, как существовать дальше. Просто существовать, о том, как жить с произошедшим, я пока не думал.
- Марат, почему молчишь? Не дури, слышишь? Ты дома? Я сейчас приеду. – надрывался в телефоне Дед и я почему-то понял, что приедет он не один. Размышлял я не долго. Выбора особого не было. Или суд или спасение. И я выбрал спасение.
* * *
Я сидел с бутылкой теплого пива в руке недалеко от Прётского автовокзала. У меня был билет до Кумарино, городка в котором я родился и жил до переезда в Прёт. А вообще-то мне было все равно, куда ехать. Лишь бы прочь, лишь бы не вспоминать.
До автобуса было еще полтора часа и занять их было нечем. Оставалось бесцельно шататься, но это было опасно. У меня имелись все основания считать, что меня ищут, что в первую очередь будут проверять вокзалы и билетные кассы, поэтому я решил не торчать в зале ожидания, а побродить вокруг. Недалеко, но все-таки не на виду у вокзальных патрулей.
Солнце лупило как из ружья. Мне, и без того находящемуся не в самом лучшем состоянии, оно сейчас казалось карой свыше. Светило пекло мне голову, плавило подо мной асфальт словно хотело сплавить меня в бесформенный сгусток, и затереть его, как обычный плевок.
Наконец я занял место в тени под навесом возле подземного перехода. Теплое, пузырящееся пиво текло из бутылки мне в горло и не приносило никакого облегчения. Похмелье было диким, все части тела казались приставленными друг к другу наспех, и находились слегка не на своих местах. Шевелиться было трудно. Еще труднее было жить.
Я перебирал в памяти подробности вчерашнего дня – отдельные фрагменты вставали в голове целиком и ярко, другие только обозначались, на месте третьих была пустота. Я пытался провести между ними мысленные линии, увязать в цепочку череду событий, но получалось плохо. Кое-где линии четко прорисовывались, кое-где намечались только пунктиром. Четкие линии вели к пустым фрагментам, пунктирные неуверенно связывали между собой яркие картины. Доверия к такой мозаике не было никакого и что самое главное, я знал, что должно произойти от трех до пяти дней, в зависимости от количества выпитого вчера, что бы я более-менее ясно все вспомнил. Обидно было что я не помнил, где, когда, чего и сколько я выпил. Это тоже придет, но придет потом.
Сейчас же оставалось только сидеть и злиться, да лить в глотку мерзкое теплое пиво.
Место, в котором я сидел, находилось на рыночной площади, от которой к автовокзалу, под оживленным шоссе вел подземный переход. Рынок находился в центре города – эту дикую клоаку никак не могли снести или перевести в какой-то более подходящий район. Рынок, вкупе с автовокзалом образовывал в центре города самый настоящий гадюшник - прибежище бродяг, криминала, мнимых калек и подлинных уродов, душевнобольных всех мастей, разного сорта приезжих. Здесь же было автомобильное кольцо, распределяющее потоки транспорта сразу в несколько частей города, поэтому всегда была пробка, какофония автомобильных гудков, рев двигателей, ругань водителей и над всем этим стелился сизый и вонючий дым автомобильных выхлопов.
По ночам здесь не стесняясь шныряли крысы, промышлявшие мусором, без счета вырабатываемым чревом огромного рынка – тысячами палаток, сотнями тысяч посетителей. С крысами бесполезно было бороться и только стаи бродячих собак изредка вступали с ними в схватку. И то скорее от скуки, чем борясь за существование. И тем и другим хватало отбросов. Но сейчас был день, крысы сидели в норах, а собаки, распластавшись, жарились на солнцепеке. Днем здесь царили другие животные.
Смрад автомобильных выхлопов смешивался с вонью многочисленных палаток приготовлявших шаверму, гриль, шашлыки и чебуреки – от них несло перегоревшим, прогорклым маслом, кислым тестом, потом и пролитым пивом. Над ними кружились стаи мух, возле них ошивались нищие и попрошайки. От подземного перехода веяло плевками и ссаками, а также затхлостью запущенного подземелья.
Валяющиеся там и сям, никому не нужные бомжи, воняли всем сразу – гниющей плотью, дерьмом, немытым телом, преющей одеждой, сивушным перегаром и серой. Казалось они только вырвались из страшного подземелья, чудом сбежали из заключавшего их ада, поднялись на поверхность и без сил рухнули здесь. Они не интересовали ни милицию, ни социальные службы, ни примостившихся неподалеку проповедников, обещающих каждому божье царство, спасение, еду и приют. Да и сами себе они были не нужны.
А клоака кипела и пузырилась. И все это нагромождение ларьков и палаток, лотков, ящиков, мусора, кишащая толпа, жулики и мошенники всех мастей, собаки, бомжи и прочий сброд сгорал и плавился на солнце, как гигантская, никогда не подсыхающая блевота.
И с пролетающей где-то высоко в безоблачном небе космической станции наверное виделся наш прекрасный город как яркое и цветное пятно. И отсюда из его центра, расползающаяся все дальше и дальше, видна была на нем ржавчина, разъедающая его крепкое тело. Наверное оттуда казалось просто победить эту ржавчину – взять в руки мелкую наждачку и затереть пятно до сияющего блеска, истребить, вышоркать, заполировать. Но отсюда изнутри, оно казалось непобедимым, живым и постоянно расширяющимся как дерьмо от брошенных в него дрожжей.
Частью дрожжей был и я, такой же теперь, как и многие вокруг нелегал и бродяга, по злой воле уже ставший частью этого диковинного мира, глотнувший легкими его смертельный, как трупный яд, воздух. И осознав это, хлебнув этого воздуха еще несколько глотков я бросился отсюда вон, в дорогу из Прета в Кумарино.
Моё бегство было абсолютным безумием. Я осознавал это даже несмотря на то, что мои мучимые похмельем мозги наверняка были похожи на кусок слипшейся ваты, бесцельно бултыхавшийся в мутной жиже между стенками черепной коробки.
Ну конечно же, допустим я доеду до Кумарино и там, как родного меня уже встретит наряд милиции, которому сообщили ориентировку. А куда еще податься парню, в стране, где цеховая принадлежность является отличительным знаком, тавром, как у коровы. Как только корова с чужой отметкой забредет в другое стадо, её тут же выдернут и вернут, содрав небольшую мзду, хозяину. Ибо свои коровы дороже, свое стадо лучше и зачем заносить в него что-то извне, может быть болезни, а может и иное, непривычное местным животным мычание. Только в Кумарине, где у меня знакомых полным-полно я мог затеряться на время. Да и там постепенно пробьют все мои лежки и обложат, как волчонка, флажками.
Попытаться же выдать себя за представителя другого Цеха обречена на провал – несколько контрольных вопросов типа, вылечился ли староста такого-то конца дядя Миша или, а когда у вас следующее подвечье, что-то я забыл и сразу станет ясно – перед тобой чужак. Его надо если и не гнать, то держаться подальше, а еще лучше сдать властям. Конечно, в обычной ситуации все со всеми дружат, ходят в гости, но у меня-то…
У меня дела были плохи. Я это осознавал еще и до покупки билета, но врожденное упрямство не позволяло мне идти прямо в сети. Мне надо было побегать на воле, мои, только начавшие крепнуть крылья гнали меня вверх, в воздух, я должен был сполна насладиться полетом, накувыркаться в воздушных потоках. Судьба же вела меня в заточение.
Мне моя вина была не очевидна, зато очевидно было, что не замотав вчера на крыше лицо платком я превратился в одного из фигурантов дела. Как я успел узнать из телевизора, важный государственный чин, правозащитник и депутат Коновалов, тот самый, что переметнулся от нас к педерастам назвал произошедшее не «просто выходкой с ужасными последствиями, а самым настоящим терактом, направленным на срыв реформ гражданского устройства». После этих его слов окончательно стало ясно, какую роль мне уготовили в позорном спектакле под названием «правосудие». И я резко, не выключив телевизор, не взяв телефона, прихватив только деньги из заначки и паспорт, даже не закрыв дверь улепетывал куда глаза глядят.
Ну уж нет, рано мне быть, ребята, агнцем на заклание. Побегаю-ка я пока, попрыгаю, пораскину на досуге мозгами, вспомню все, что было вчера, понаблюдаю за новостями, все продумаю, а там глядишь и объявлюсь. Только не надо меня торопить.
Так думал я сидя в автобусе и подумав, принял решение сойти где-нибудь на полпути.
Еще шарахаясь по рыночной площади я был исполнен какого-то странного чувства, что я герой дня, звезда новостей, что меня должны все узнавать и тыкать пальцем – вот он, преступник, террорист, вот он какой, смотрите! Я слыхал, что каждый преступник в глубине души мечтает быть пойманным и никогда в это не верил. Сейчас я испытывал подобные чувства.
Конечно, я сам не считал себя преступником – ни один волос не упал с голов тех людей по моей вине, ни от моей руки, ни от моей команды. И вместе с тем была во мне какая-то уверенность в причастности к их бессмысленной гибели, какое-то подспудное чувство ответственности за произошедшее. И вот я, звезда телеэфира, нахожусь сейчас среди людей, в самой гуще, в центре водоворота и меня никто не узнает. Я ходил с вызовом подняв голову – вот он я, что же вы? Я заглядывал смело в камеры наблюдения в переходе, дерзко, хотя и с замиранием сердца, прошмыгивал среди патрулей, но все напрасно. Город жил своей жизнью, а каждый в этом городе пытался жить своей. И городу и людям было обоюдно по фиг друг на друга. И им обоим было по фиг на меня. Никто из них еще ничего не осознал.
