Я так потрясен, что могу только прошептать:
— Сочувствую вам. Как же вы обходитесь без Пауля?
— Прекрасно обхожусь. По-прежнему работаю в больнице и живу с человеком отсюда, нет риска, что влюбится в мою младшую сестру, поскольку она уже мертва.
И Кати захлопывает дверь. Остолбенев, я стою на площадке еще несколько минут. В те времена я воображал, будто Вера влюблена в меня. Но я ошибался. Она любила Пауля, мужа своей сестры. А с другой стороны, я чувствую облегчение: значит, Вера ничего не ждала от меня.
Тридцать первого декабря я отправляюсь в центр беженцев, захватив с собой несколько килограммов продуктов. Вхожу в просторную столовую. Люди всех цветов кожи заняты украшением зала, подготовкой праздничных столов. Бумажные скатерти, картонные стаканчики, пластмассовые приборы. Повсюду разбросаны еловые ветки.
Завидев меня в дверях, все бегут навстречу с радостными криками:
— Ян! Ян! Твой друг пришел!
Ян сажает меня на почетное место, рядом с кухней.
— Как я рад, что ты пришел, Шандор!
И вот я принимаю участие в развеселом празднестве среди этих людей — эмигрантов из известных, а то и неизвестных стран. Музыка, танцы, песни. Беженцам разрешено пировать до пяти часов утра.
В одиннадцать вечера я тихонько сбегаю. Беру велосипед, качу в «первую деревню». Сажусь на опушке леса. В доме у Лины темно.
Вскоре церковные часы отбивают двенадцать ударов. Полночь.
Начинается новый год. Я сижу на заледенелой траве, обхватив голову руками, и плачу.
Наконец рождественские каникулы окончились. Лина снова моя, почти целый день. Даже когда мы работаем, нас разделяет всего один этаж, и я могу в любой момент пойти взглянуть на нее.
В первое рабочее утро, в автобусе, Лина сказала:
— Прости меня, Шандор, я не могла выйти одна из дома. Коломан работал целыми днями, но, как только я начинала одеваться, чтобы выйти погулять с Виолеттой, он заявлял, что ему тоже невредно подышать свежим воздухом.
— Знаю, Лина, я ведь вас видел. Ничего страшного. К счастью, теперь это кончилось. Все будет как прежде.
И тут Лина говорит чудесные слова:
— Мне тебя не хватало. Я ужасно скучала дома. Коломан со мной практически не разговаривает. Зарылся в свои книги. Даже на прогулке слова лишнего не скажет. Вот я и думала о тебе. Мне было так грустно, когда я замечала твой велосипед. А что ты делал все эти дни?
— Ждал тебя.
Лина опускает глаза и краснеет.
За обедом в столовой она говорит:
— Я тебя до сих пор не спросила, где ты оставил мать. Вы ведь уехали вместе, правда?
— Нет, я уехал первым. Не знаю, что с ней сталось.
— Ее видели в городе на улицах. Извини меня, Тобиаш, но мне кажется, там твоя мать вела ту же жизнь, что и в деревне.
— У нее не было выбора. Но знаешь, Лина, мне очень хотелось бы забыть эту часть моей жизни. Здесь никому не известно, откуда я взялся и как жил раньше.
— Бедный Тобиаш! Прости меня! Ты ведь даже не знаешь, кто твой отец.
— Ошибаешься, Лина, это я очень хорошо знаю. Но это моя тайна.
— Даже для меня?
— Да, и для тебя. Особенно для тебя.
— Может быть, потому, что я с ним знакома?
— Да, потому что ты с ним знакома. Лина пожимает плечами.
— Поверь, мне наплевать, что твой отец — один из тамошних крестьян. Я даже не помню их по именам.
— Я тоже, Лина. Я тоже не помню их по именам.
Теперь мы с Линой можем наконец вспоминать нашу прошлую жизнь во время прогулок или за обедом. Лина рассказывает:
— В тот год, когда ты уехал, мы закончили обязательную среднюю школу. Осенью меня отправили в город к маминой сестре. Мой старший брат уже жил в городе, в бесплатном интернате. Мы каждое воскресенье встречались в доме у тети. Мои родители тоже часто приезжали навещать нас. Они привозили деревенские продукты — ведь после войны в городе с едой было плохо. Два года спустя мой младший брат, в свою очередь, поступил в бесплатный интернат, тот, куда мой отец предлагал устроить тебя, помнишь? Ну а потом мы, все трое, поехали в столицу, завершать образование в университете. Мой старший брат стал адвокатом, а младший — врачом. Ты тоже мог выучиться на кого-нибудь, если бы послушался моего отца. Но ты выбрал бегство и стал бог знает кем, заводским рабочим. Почему?
Я отвечаю:
— Потому что только будучи бог знает кем, можно сделаться писателем. И потом, так уж оно получилось; так, а не иначе.
— Ты это серьезно, Шандор? Что нужно быть бог знает кем, чтобы стать писателем?
— Думаю, что да.
— А вот я думаю, что писателем может стать только очень образованный человек. И притом нужно много читать и много писать. А сделаться писателем вот так, пописывая время от времени…
Я отвечаю:
— Я не очень-то образован, но я много читал и много писал. Для того чтобы стать писателем, нужно только писать и писать. Конечно, бывает, что человеку нечего сказать. А иногда, даже когда есть что сказать, невозможно выразить это на бумаге.
— Ну так что же у тебя остается от всех твоих писаний?
— Да ничего или почти ничего. Один-два листка с текстом и моей фамилией внизу. И то редко — я сжигаю почти все, что пишу. У меня пока не получается писать как надо. Но когда-нибудь я напишу книгу, и уж ее-то я не сожгу и подпишу своим именем — Тобиаш Хорват. Все подумают, что это псевдоним. А на самом деле это мое настоящее имя, но об этом знаешь только ты одна, правда, Лина?
Она говорит:
— Мне тоже хочется писать. Вот вернусь на родину, дождусь, когда Виолетта пойдет в школу, и начну.
— Что же ты будешь писать?
— Не знаю. Может быть, историю великой несбывшейся любви.
— А почему эта любовь несбыточна? Лина смеется:
— Да не знаю я. Я ведь пока еще не начала писать.
— Твоя книга будет лживой.
— Откуда ты-то знаешь?
— Знаю. Потому что тебе не все известно. И ты никогда не сможешь написать нашу историю как надо.
— А у нас, оказывается, есть история?
— Да, Лина, есть.
— История любви?
— Это зависит от тебя, Лина. Разве что у тебя была еще какая-нибудь великая несбывшаяся любовь.
Она с улыбкой отвечает:
— Нет, чего не было, того не было. Но ведь я всегда могу ее придумать.
— Нечего тебе придумывать. Я люблю тебя, Лина, а ты — ты любила меня. Мы останавливаемся. Виолетта спит в своей колясочке. Близится весна. Снег тает, под ногами у нас жидкая грязь. Лина глядит на спящую дочку.
— Да, Шандор, я тоже тебя люблю. Но ведь у меня есть муж. И она.
— Не будь их, ты бы любила меня безраздельно? Ты вышла бы за меня замуж?
— Нет, Тобиаш. Я не могу быть женой фабричного рабочего и сама продолжать работать на фабрике. Я спрашиваю:
— А когда я стану знаменитым писателем и приеду за тобой, ты выйдешь за меня? Она говорит:
— Нет, Тобиаш. Во-первых, не верю я, что ты осуществишь эту свою мечту
— стать знаменитым писателем. Во-вторых, я никогда не выйду замуж за сына Эстер. Ведь твою мать когда-то подбросили в деревню цыгане — воры и попрошайки. А я родилась в приличной семье, и мои родители — порядочные и образованные люди.
— Да, знаю. А у меня мать-шлюха, отца и вовсе нет, и сам я простой рабочий. Даже если я стану писателем, для тебя я всегда буду никем, темным, необразованным сыном деревенской потаскухи.
— Да, это так. Я люблю тебя, но это все пустые мечты. Мне стыдно, Шандор. Мне плохо, когда я с мужем, но и рядом с тобой мне тоже не по себе. Все кажется, будто я обманываю вас обоих.
— Но именно это ты и делаешь, Лина. Ты обманываешь нас обоих.
Я думаю: надо сказать ей все до конца, причинить ей такую же боль, какую причиняет мне она, сказать ей хотя бы, что у нас с ней общий отец, образованный, из хорошей семьи. Нужно бы высказать ей все это, но я не могу, не могу причинить ей боль, потому что не хочу терять ее.
Муж Лины уезжает на два дня, чтобы участвовать в конференции. Я предлагаю Лине:
— Может, увидимся вечером? Она колеблется.
— Я не хочу, чтобы ты приходил ко мне домой. И не могу приехать к тебе, это слишком далеко, как я оставлю малышку одну? Знаешь что, подожди меня на мосту. Когда Виолетта заснет, я выбегу на минутку. Приезжай часам к девяти.
Я приезжаю в восемь. Прислонив велосипед к перилам моста, сажусь и жду, как все прошлые вечера. Я мог бы ждать часами, да хоть целыми днями, если нужно, — ничего важнее у меня нет.
Глядя в бинокль, я наблюдаю за Линой. Она входит в заднюю комнату, укладывает ребенка, тушит свет. Отворяет окно, выглядывает, закуривает сигарету. Она не видит меня, но знает, что я тут. Она ждет, пока малышка уснет.
Церковные часы отзванивают девять. Начинается дождь.
Спустя какое-то время Лина подходит ко мне. На голове у нее косынка, по обычаю женщин нашей страны. Только моя мать не носила ни косынки, ни шляпы. У нее были густые, великолепные волосы, пышные даже под дождем.
Лина бросается ко мне в объятия. Я целую ее в щеки, в лоб, в глаза, в шею, в губы. Мои поцелуи мокры от дождя и слез. Я различаю слезы и на щеках Лины — на вкус они солонее, чем капли дождя.
