Но вполне возможно, что в том месте, куда она хочет попасть, о ней будут разузнавать; ведь наступит какой-то момент, когда станут следить за ней или рыться в её вещах, пытаясь любыми путями выяснить, кто она. Кто я? Что от меня осталось? Спустила воду, ошеломлённо глядя, как крутящиеся обрывки засасываются и исчезают: ничего.
Без дневника и без Динки, она упала духом.
Быстро смешалась с толпой на остановке. Видела своё отражение в витрине ресторана, в окошке продавца сосисок, во взглядах людей. Видела, как при этом вытягиваются губы. Ещё вчера на неё смотрели совсем иначе. Ещё вчера она и сама немного поощряла эти взгляды; всегда был какой-то намёк или вызов в том, как одевалась и как смотрела на них. Тамар знала: это чрезмерная дерзость слишком робких. Испуганная дерзость, неуправляемо рвущаяся из неё, будто отрыжка: как та прозрачная блузка, которую она надела на выпускной вечер в девятом классе. Или потрясающие красные туфли, туфли Дороти из "Волшебника страны Оз", в которых была на праздничном концерте в академии. Были ещё случаи и бесконечные стремительные переходы от дней запущенности и заброшенности – Алина кричала на неё как-то, что запрещает ей снова надевать "эти одежды Бней-Брака[11]" – к периодам элегантности и стиля до самооблизывания, её сиреневый период, жёлтый период, чёрный...
У прилавка камеры хранения она сдала большой рюкзак, а маленький прижала к груди. С этих пор он становится её домом. Парень, который там работал, взглянул на неё и, как и парикмахер, постарался не коснуться её пальцев своими. Она взяла с прилавка маленький металлический жетон с номером сданного ею рюкзака. Ну вот, об этом она и не подумала: куда ты теперь денешь этот жетон, к примеру? А если кто-то из них возьмёт этот рюкзак из камеры хранения и проверит кошелёк и тетради дневника? Дура такая, мегаломанка, отверженная.
Она ушла оттуда, с удовольствием занимаясь самобичеванием, чтобы сделать свою кожу ещё жёстче перед тем, что её ожидает. Но кто знает, что ещё там случится, и какие неожиданности – о которых не думала и даже представить не могла – принесёт ей новая жизнь, и как удивит её реальность, и как, как всегда, предаст её.
***
И тогда Асаф рассказал ей; опять начал с начала, с работы в муниципалитете, на которую его устроил отец с помощью Даноха, так как Данох был должен ему немного денег за электрические работы, которые отец делал у него дома, но – но Теодора снова остановила его повелительным жестом маленькой руки и пожелала сперва послушать о его маме и папе, и Асаф вынужден был прерваться, и рассказал, что родители и младшая сестра уже, наверно, приземлились в Аризоне, в Соединённых Штатах, и отметил, что уехали они довольно внезапно, потому что старшая сестра Рели, попросила приехать к ней немедленно. Монашка захотела узнать о Рели, почему она находится так далеко от дома, и Асафу пришлось к собственному удивлению рассказать и о Рели. Он описал её в общих чертах, какая она особенная и потрясающая, рассказал, что она художница, занимается ювелирным делом, и придумала оригинальную линию серебряных украшений, которая сейчас очень популярна за границей; он произносил её слова и термины, и чувствовал, насколько они ему чужды, может потому, что это её новое достижение чуждо ему, а может потому, что и в самом её отъезде туда было что-то, что его пугало; с долей неприязни добавил, что иногда Рели бывает невыносима, и намекнул на эту её принципиальность во всём, начиная с того, что она ест, и главным образом не ест, и кончая её идеями по поводу отношений между арабами и евреями, и как государство должно выглядеть и вести себя, и так получилось, что он все-таки рассказал о Рели немало, и как она прямо сбежала год назад из страны, так как ей необходим простор, это её слово он ненавидел, поэтому поспешил заменить его и пояснил, что Рели чувствовала, что она просто задыхается здесь, и Теодора улыбнулась про себя, а он сразу понял её улыбку, и понимание без слов прошелестело между ними: есть люди, которым даже пятьдесят лет в одной комнате не душно, а другим и целой страны недостаточно; потом она захотела послушать про Муки, которая уехала с родителями, так как её никак нельзя было здесь оставить, Асаф говорил и о ней и улыбался, обычный румянец на его щеках усилился, почти поглотив в себе прыщи, потому что, когда он произносил "Муки", его ноздри всегда ощущали запах её волос после мытья, и он засмеялся и сказал, что его всегда восхищало, как уже с трёхлетнего возраста она требовала свой шампунь и настаивала на ополаскивателе, правда, с трёх лет, и у неё такие мягкие волосы, как туман между пальцами, эти её светлые волосы – он засмеялся, и Теодора улыбнулась – часами стоит она у зеркала, эта малышка, и любуется собой, и уверена, что весь мир её любит, и когда он или Рели возмущались этим культом личности, мама говорила им, чтоб не смели ей мешать, пусть малышка радуется, и пусть будет хотя бы один в этом доме, кто любит себя без всяких ограничений – тут Асаф вдруг обнаружил, что говорит уже несколько минут без перерыва, испугался и сказал, всё, обычная семья, ничего особенного, а Теодора сказала:
– Прекрасная у тебя семья, милый, вы должны быть очень, очень счастливы, – и он видел, что она снова погружается в себя, как будто в ней погас свет, и не понимал, как он так свободно болтал с ней, и сказал себе, ладно, это потому, что она так одинока здесь, может, она давно ни с кем не разговаривала по-настоящему, просто и от души, и тогда он подумал, в самом деле? А ты когда так разговаривал?
И вспомнил, конечно, что ждёт его вечером с Рои и Дафи, а она склонилась к нему и спросила:
– Быстро-быстро, о чём ты сейчас думал, у тебя такое лицо, милый, по, по! Большая туча прошла по нему.
– Неважно, – бросил он.
– Важно! – И было в ней огромное любопытство к его глупым рассказам, а может и не таким уж глупым, если они могут кого-то так заинтересовать.
– Просто... – хмыкнул он и смущённо поёрзал на стуле. Ему и вправду не хотелось, чтоб дошло до таких разговоров, кто мог о таком подумать до того, как он вошёл в монастырь, ведь они почти не знают друг друга, как будто какой-то бес вселился в него здесь и переделывает его, но монашка откинула назад голову, звонко смеясь, и он почувствовал, что хоть она и выглядит старой, в ней есть черты молодые, как у девушки, наверно, потому, что никогда ими не пользовалась, и вдруг подумал, а что мне, собственно, стоит рассказать ей, она симпатичная и одинокая, а мне хочется немного поговорить.
И он взял и рассказал ей про Дафи Каплан и про Рои с его Мейталь, и монашка слушала очень внимательно, глядя ему в рот и беззвучно повторяя губами его слова. И уже в самом начале, примерно после пяти его предложений, поняла, что не о Дафи главный его рассказ. Асаф поразился, как она сразу ухватила то, что больше всего его беспокоило:
– Оставь-ка на минутку эту бедную девочку, – махнула она нетерпеливо, – цветок без запаха она. Я самую суть хочу узнать: про парня расскажи мне, про твоего Рои, который уже не твой, если не ошибаюсь.
Асаф на секунду зажмурился, потому что она прикоснулась точно его рассказется немного поговорить. оник больному месту. Он глубоко вздохнул, как перед долгим погружением, и рассказал о дружбе с Рои с четырёх лет, что они были как два брата, что ночевали друг у друга через день, и о доме на дереве. Рои тогда был меньше и слабее, и Асаф защищал его от старших детей, воспитательницы говорили, что он настоящий телохранитель Рои. Так это продолжалось почти до седьмого класса, быстро сказал Асаф, перепрыгивая сразу через восемь лет, и был возвращён туда мягко, но решительно:
– Как это продолжалось? – Она хотела знать, и он вынужден был рассказать, как в начальной школе Рои всегда был рядом с ним и не разрешал ему подружиться ни с кем другим, он по всякому наказывал Асафа, когда подозревал, что тот предаёт их дружбу, хуже всего было наказание молчанием, неделями он не отвечал Асафу и в то же время не отходил от него; ещё были приступы гнева и угроз Рои, когда Асаф хотел присоединиться к бойскаутам, от которых тоже вынужден был, в конце концов, отказаться, скрепя сердце, и даже тогда, несмотря ни на что, ему льстило, что кто-то так в нём нуждается и так его любит. Он помолчал. Проглотил слюну и задумался. Так продолжалось, пока мы не перешли в среднюю школу[12], продолжил он, и тут всё изменилось, подробности не важны.
– Очень важны, – сказала монашка.
Он знал, что она это скажет, и даже улыбнулся вызывающе, это уже стало их маленькой игрой. Она пошла в кухоньку, поставить воду для кофе, и оттуда крикнула, чтоб продолжал, и Асаф рассказал, как в седьмом классе, примерно три года назад, девочки начали обращать внимание на Рои, он и правда тогда резко прибавил в росте и красоте, они стали в него влюбляться, и он тоже их любил, их всех, он просто играл их чувствами, сказал Асаф и постарался, чтобы это не прозвучало слишком лицемерно, и монашка в кухне улыбнулась красно-синим обоям. Но девочки не мстили ему за это, сказал Асаф с удивлением – облокотившись на стол и говоря отчасти сам с собой – напротив, представьте себе, они ещё и соперничали за его любовь, сидели на переменах и обсуждали, как он выглядит, и что ему идёт, и как пострижётся, и как он двигается, когда играет в баскетбол; Асаф однажды сидел, совершенно случайно, позади девчоночьего дерева во дворе и не верил своим ушам; они говорили о Рои так, как будто он какое-то божество, или кинозвезда, по меньшей мере. Одна из девчонок рассказывала, как она хладнокровно планирует снизить уровень по математике, чтобы быть с ним в одной подгруппе; а другая сказала, что иногда она молится, чтобы Рои слегка заболел, только чтоб она могла пойти в поликлинику и посидеть на кушетке, на которой его осматривали!
