Ломакину пришлось выйти на площадку, выслушать претензии соседки по поводу разбитого стекла. Я и Светлана тоже выглянули — звонок был основательно раздолбан, на подоконнике кровь — Илья разбил стекло кулаком. Позже Валерия рассказала, что он приехал в ларек, выпил банку тоника, пробил кулаком ДВП, которым был обшит ларек, закурил и стал прижигать себе руку сигаретой.
— Лиана, он же больной, его же лечить надо.
— А он и есть больной, на учете стоит. Ты не знала?
— Нет, — Валерия испуганно на меня посмотрела.
Я представила, что ей пришлось пережить наедине с Ильей, и пожалела ее.
— Он и в армии из-за этого не служил.
— Ужас какой-то, — пробормотала Валерия.
— А он что, курить начал? — поинтересовалась я.
— Да, Лена сказала, что ему идет курить, вот он и курит.
Ну-ну. Три года Илья воевал со мной, бился, чтобы я бросила курить, и вот — на тебе, сам закурил. Вот уж точно, любовь зла…
После драки Ломакин на всякий случай подстраховался. Чтобы Илья с Леночкой не написали заявление в милицию, он просто взял знакомого мента и съездил с ним в ларек. Тот пять минут поговорил с Ильей, и этого было достаточно, чтобы эта парочка раз и навсегда зареклась строить Ломакину козни. Странно, несмотря на то, что весь мир вокруг рухнул в одно мгновение, мне было хорошо… почти неделю. Я спала беспробудным сном сурка, со спокойным сердцем работала, и даже аппетит не пропал. Я давно заметила, что в критических ситуациях мой мозг как бы отключается, не воспринимает окружающее, словно откладывает принятие оценки и важного решения на потом, на тот момент, когда подсознание по-своему переработает и разложит по полочкам происходящее. Наверное, со стороны могло показаться, что это от тупости, но, по-моему, это просто особенность моего мозга, наверное, так мне легче перенести то, отчего можно просто рехнуться.
Так что до меня «дошло» через неделю. Мне стало настолько плохо, что и высказать невозможно. Самым страшным оказалось ложиться вечером в холодную постель. Одиночество после развода стало почти осязаемым, оно чем-то неуловимо отличалось от одиночества до замужества, какой-то тягостной безнадегой. Я никогда никого не впускала в свою душу так близко, никогда ни с кем не откровенничала настолько. Теперь мне было больно от того, что человек, с которым я так себя вела, оказался недостойным этого. Не нужно было так привыкать к другому человеку, корила я себя. Заснуть я не могла до четырех часов ночи, потом все же забывалась какой-то странной дремой, и мне грезились кошмары, и очнувшись в самый страшный момент сна, заснуть я уже не могла. Просто лежала, уткнувшись лицом в твердую спинку софы и думала, думала… По щекам текли слезы, но вслух я никогда не плакала — в нашей семье было не принято открыто выражать свои чувства. В последние годы Аленка со всеми своими любовными интрижками и пьянками как-то отошла на второй план, общалась я в основном с Ломакиным и Леночкой, и в полном смысле Илья, Лена и Олег составляли весь мой мир. Вне этого мира не было ничего, пустота, вакуум. Я оказалось выкинутой за пределы своего собственного мира, и это было по-настоящему жутко. В этот момент главное было — не задумываться. Ну да. Вот только сказать это в миллион раз легче, чем осуществить на деле. Мне снились очень странные сны: мы мотались с Ильей по городу — то я за ним, то он за мной, и не могли никуда деться друг от друга, ругались, что-то требовали, кричали, снова и снова я убегала от него, снова и снова догоняла по каким-то ночным трамваям, автобусам, улицам, незнакомым домам. Отчетливо помню один эпизод — день, какой-то очень чистенький, светленький ларек, в котором работает моя знакомая, я прихожу к ней в гости и вдруг вижу на стене приклеенную фотографию Леночки. Я с силой провожу по фотографии рукой, и мои ногти, вдруг выросшие, длинные, острые, рвут бумагу. Мне хорошо. Боже! Как мне хорошо!
Снились и кошмары, не связанные с разводом. Несмотря на то, что в комнате было тепло, я спала под двумя одеялами. Не потому, что мне было холодно, просто второе, тяжелое одеяло давало ощущение уюта, надежности, которого мне так не хватало этой зимой. Еще не полностью проснувшись, в темноте я откинула второе одеяло, и вдруг поняла, что под ним, между одеялами, лежит, ласково и крепко обнимая меня кожистыми крыльями нечто черное, лаково блестящее… Оно подняло черный, продолговатый, крысиный череп, глянуло акульими, черными глазами и зашипело. Я с криком рванулась с дивана…
Еще один сон: моя квартира, в ней поселился дьявол, именно поэтому все переезжают отсюда. В доме куча малознакомых людей. Все таскают вещи, суетятся…. Я смотрю на весь этот беспорядок, и мне становится страшно. Дьявол где-то здесь, он только ждет, когда я останусь одна… И я остаюсь одна, в комнате почти пусто, поперек стоит лишь диван, за диваном, у стены на полу телевизор. Я хочу уйти, но за моей спиной телевизор вдруг включается, и кто-то зовет меня, изображение расплывчато, и рассмотреть ничего нельзя. Голос странный, плавный, проникает в мозг, звучит внутри… Я бросаюсь к телевизору, не в силах выдержать этот голос, вырываю из телевизора антенну, но он не перестает работать, я хочу выдернуть штепсель, но вдруг обнаруживаю, что телевизор не подключен… Я стою перед ним, обмерев, и не могу пошевелиться от гипнотизирующего воя. В одной руке — антенна, в другой — штепсель. Я просыпаюсь от ужаса, потому что знаю, что мне никогда не выйти из дома и никогда не избавится от этого звука….
Позже стали сниться сны, в которых я убивала Вздорову. Я медленно, со знанием дела, с наслаждением душила ее в коридоре собственной квартиры. С радостью ощущала, как хрустит под моими пальцами ее кожа, слышала ее хрип, видела ее закатившиеся глазки. Это продолжалось так долго, так что я могла досыта вкусить сладкой мести. Потом я отпускала шею, и ее тело медленно валилось набок, и я успевала переступить через тело, прежде чем ее аккуратная, зализанная головка ударялась об пол с таким страшным деревянным стуком, что меня сразу начинало мутить. Я бросалась в комнату, стараясь убежать от этого звука, раздававшегося у меня в голове, и просыпалась.
Вообще, пока Илья жил в нашем доме, в квартире постоянно происходили странные вещи — ни с того, ни с сего вдруг вдрызг разлетались стаканы, которыми никто не пользовался, лопались стекла в окнах, хотя на улице было тепло, ровно пополам лопались пустые банки, стоявшие в шкафах… Ругаться мы начинали каждый раз, когда в доме появлялась ветка ели или осины. На каждый Новый год мы разводились. И волшебным образом мирились, стоило мне или маме выкинуть уже засохшие ветки в мусорное ведро. Анализируя все прошедшее, я поневоле становилась суеверной.
Я часто видела их на остановке — их было трое, двое мужчин и женщина, все в темной одежде. Одному из мужчин было около пятидесяти лет, он носил очки, и у него было лицо человека, считающего себя праведником. Юноше было не больше двадцати, но выглядел он, как тощий, сухопарый старик, женщину я так и не запомнила. Когда зазвенел звонок, я пошла открывать, уверенная, что это отец вернулся с работы.
— Вы верите в Бога? — тихо спросил старший.
— Понятия не имею, — честно ответила я.
— Он любит вас, — почти выкрикнул юноша.
— Возьмите, почитайте, — старик протягивал мне книги и брошюры.
Я машинально взяла их, посмотрела.
— Если вам это интересно, приходите на наши собрания, — все так же тихо сказал старик, — мы собираемся в музыкальной школе у кинотеатра «Родина» по воскресеньям в двенадцать часов. Вам тяжело сейчас? Вы найдете ответы на все ваши вопросы.
Найти ответы хотя бы на какую-то часть вопросов я хотела давно и поэтому кивнула и закрыла дверь. Книжки и брошюры я взяла в ларек — надо же чем-то заняться ночью, вдруг там что-нибудь интересное?
Ночью с картинок на меня смотрели до идиотизма счастливые лица, не имеющие ничего общего со мною и с людьми, которые меня окружали. Рядом с прекрасными, не менее счастливыми хищниками, красивые и довольные люди смотрели на меня с фальшивым участием. Я пожала плечами, сами иеговисты как-то мало походили на счастливчиков, которым известны тайны мироздания. Просмотрев все, я отложила книжки в сторону. Больше всего меня поразило то, что, оказывается, каждый новообращенный засчитывался иеговисту на том свете. То есть чем больше он обратил в свою веру народу, тем безмятежнее была его загробная жизнь. Было в этом что-то отталкивающее, меркантильное, словно человек начинал заранее торговаться с Богом: Дай мне, Господи, местечко потеплее, и я натаскаю тебе душ хороших и разных. А не дашь — не буду таскать. Интересно, каким образом Господь подсчитывал очки? Утром брошюрки заметила Валерия.
— Оставь почитать, — попросила она.
— Ты знаешь, там ни фига нет, — честно ответила я.
— Ну и что, делать все равно нечего.
