Лорен
Я и Джуди. Натягиваем холст. У меня в студии. Джуди только что сделала себе маникюр, так что она не совсем, как говорится, в теме. Так что мы заканчиваем. Пятница, вечер. Она принесла два «Бекса» и курнуть. Мне нравится Джуди. Мать мне не нравится. Матушка звонила. После ужина. На меня это навело такую невероятную тоску, что я могла только бродить в ступоре и курить сигареты, пока не спустилась в студию. Моей матушке нечего было мне сказать. На этот раз она не рассказала ничего удручающего — просто нечего было. Она смотрела фильмы по видику. Моя мать сумасшедшая. Я спросила ее про журнал (она там главная), про свою сестру, которая учится в род-айлендской школе дизайна, и в конечном итоге (большая ошибка) про своего отца. Она сказала, что не расслышала. Я не стала переспрашивать. Затем она упомянула, что Джоан (новой подружке отца) всего двадцать пять. И потому как я не разрыдалась, меня не скрючило и я не попыталась покончить с собой, она сказала, что, если я одобряю то, что он делает, почему бы мне вообще не отпраздновать Рождество с ним. К этому моменту разговор уже настолько дегенерировал, что я сказала ей, что у меня пара в полночь, повесила трубку и отправилась в студию разглядывать все дерьмо, абсолютнейший говняный кал, который я писала весь семестр. Я должна была делать постеры для пьесы Шепарда, но лесбиянка, которая занимается ее постановкой, меня конкретно бесит, так что, может, дам ей один из этих недоделанных кусков дерьма. Я выкрикиваю:
— Это все дерьмо! Джуди, взгляни на это. Это дерьмо!
— Нет, это не дерьмо. Но она не смотрит.
— Ты не смотришь. О господи.
Я распечатываю свою вторую пачку за день, а еще и одиннадцати нет. Последнее, о чем мне надо беспокоиться, — это рак легких или груди. Слава богу, что противозачаточные я сейчас не принимаю.
— Меняю специализацию, — говорю я.
Смотрю на то, что сделала. Джексон Поллок освободил линию, не забывай об этом, сказал мне кто-то вчера на живописи. Как мне освободить это дерьмо? Интересно. Я отхожу от незаконченного холста. До меня доходит, что я бы скорей истратила свои деньги на наркотики, нежели на художественные принадлежности.
— Я меняю специальность. Ты меня слушаешь?
— Опять? — говорит Джуди, вся ушла в скручивание очередного косяка. Она смеется.
— Опять? Обязательно надо было это говорить?
— Не смеши меня, а то ничего не получится.
— Бред какой-то, — говорю.
— Пошли на вечерину, — проскулила она. Джуди скулит.
— Зачем? Все, что нужно, у нас и здесь есть. Теплое пиво. Музыка. И более того — парней нет.
Я меняю кассету. Мы слушали «Сборник № 2», который составили на первом курсе. Он вызывает и плохие и хорошие воспоминания. Майкл Джексон («Сколько песен с альбома «ТпгШег» ты можешь назвать?» — спросил меня как-то Виктор. Я соврала — мол, только две. После этого он сказал, что любит меня… где это было? В автокинотеатре «Уэллфлит», или мы шли по Коммершиал-стрит в Провинстауне?), Принс (секс в запаркованном университетском микрике под звуки проходившей рядом пятничной вечеринки, с симпатягой из Брауна), Гранд мастер Флэш (мы танцевали под «The Message» столько раз и ни разу не устали). Эта кассета наводит тоску. Выключи. Поставь что-нибудь другое, «Сборник № 6» (рэгги).
— Когда Виктор возвращается? — спрашивает Джуди.
Из общего корпуса и из «Конца света» доносится искусительная музыка. Может, сходить все-таки. На вечеринку то бишь. Книжка по венерическим заболеваниям с отвратными детальными фотографиями (некоторые крупные планы — розовые, голубые, пурпурные, красные волдыри были прекрасны в абстрактном минималистском смысле) всегда срабатывала как сдерживающий фактор от похода на пятничную вечеринку. Виктор тоже был таким фактором. Если бы он был здесь, мы, наверное, отправились бы на эту вечеринку и повеселились. Листаю книгу. Девушка крупным планом, у которой была аллергия на пластик в противозачаточном колпачке. Отвратительно. Может, мы хорошо бы провели время. Я представляю, как бедный красивый Виктор где-то в Риме или Париже, одинокий, голодный, отчаянно пытается связаться со мной, может, даже орет на какого-нибудь урода оператора на ломаном итальянском или на идише, чуть ли не в слезах, стараясь до меня дозвониться. Вздыхаю и прислоняюсь к колоннам в студии, потом откидываю голову. Чересчур мелодраматично.
— Кто знает? — слышу я свой собственный голос.
— Что тебе это напоминает? — спрашиваю, облокачиваясь назад. — Дега? Сера? Ренуара?
Она смотрит на холст и говорит:
— «Скуби-Ду».
Ну ладно, в «Паб» пора. Взять кувшин «Дженни» и, если мы не забыли обналичить чек, можно отполировать винными коктейлями, а потом заглотить пиццу или багель. Это знает Джуди. Знаю и я. Когда жизнь дает трещину, крутые отправляются бухать.
Так что мы отправляемся в «Паб». Кто-то написал черными буквами на двери «Пункт лишения чувств», и мне от этого не смешно. Покупаем кувшин и присаживаемся в конце зала. Слушаем музыкальный автомат. Я думаю о Викторе. Нераскуренный косяк у Джуди в сумке. И наш разговор о том же, что и всегда, когда мы в «Пабе» и не идем на вечеринку. Разговоры, от которых недавно, с тех пор как я старшекурсница, я стала уставать.
Джуди: Что сегодня показывают?
Я: «Апокалипсис сегодня»? Или, может, «Рассвет мертвецов»? Я так думаю.
Джуди: Нет. Сколько ж можно, господи.
Я: Ну, в кого ты влюблена?
Джуди: Во Франклина.
Я: Ты вроде говорила, что он придурок и зануда. Почему?
Джуди: Больше нет никого.
Я: И тем не менее ты сказала, что он придурок.
Джуди: Мне очень нравится его сосед.
Я: Кто это?
Джуди: Майкл.
Я: Что же ты с Майклом не встречаешься? Джуди: Возможно, он голубой. Я: Откуда ты знаешь?
Джуди: Я переспала с ним. Он мне заявил, что любит мальчиков. Вряд ли из этого что-либо вышло бы. Он хочет быть балериной.
Я: Если ты не можешь быть с тем, кого любишь, солнышко…
Джуди: Трахни взамен его соседа.
Я: Мы пойдем куда-нибудь или нет?
Джуди: Нет, не думаю. Не сегодня.
Я: Что сегодня показывают?
Впервые я обратил внимание на Шона, стоя у бочки, наблюдая, как уходят Митчелл и Кэндис. Они прошли мимо меня, и Митчелл улыбнулся и нерешительно помахал. Как, собственно, и Кэндис, что можно было воспринять либо как добрый жест сочувствия, либо как победоносный, ликующий салют. (Победоносный? Почему же? Митчелл никогда бы ей не рассказал про меня.) Я посмотрел, как они уходят, и вновь принялся наполнять стакан. Я огляделся и, помню, увидел, как на меня пялится Деннис Дженкинс — тощий, уродливый пидор с театрального. (Деннис Дженкинс был одной из многих причин, почему я презирал этот факультет.) Я вздохнул и сказал себе, что если бы сегодняшней ночью с ним переспал, наутро покончил бы собой. Я перестал наливать пиво, которое, в сущности, уже было одной пеной, потому что бочка заканчивалась, и когда я поднял глаза, там стоял Шон Бэйтмен и ждал. Я был знаком с Шоном, как все тут знакомы друг с другом, то есть, возможно, мы никогда и словом не обмолвились, но знали о тусовках друг друга, и у нас были общие знакомые. Он был красавцем в смутном для меня гетеросексуальном смысле, вечно проливал пиво и играл в видеоигры или пинбол в «Пабе» и поначалу меня особо не заинтересовал.
— Привет, Шон, — сказал я.
Не будь я таким пьяным, промолчал бы, наверное, кивнул бы и ушел. Я был уверен, что он с мехфака.
— Привет, Пол, — улыбнулся он, уставившись в сторону.
Казалось, он нервничал, и я последовал за его взглядом в темноту кампуса, к общагам. Не помню или, скорее, не знаю, почему он так смотрел. Может, просто нервничал или слишком робел говорить со мной. Люди за его спиной покидали «Конец света» и шли кто домой, кто в «Кладбище».
— Ты знаешь эту девчонку с Митчеллом? — спросил он, что я воспринял как не самое удачное начало разговора.
— Ты Кэндис имеешь в виду? — сказал я сквозь зубы. — Ее Кэндис зовут.
— Да, точно, — ответил он.
— Я был с ней в группе, но зачет не сдал, — сказал я с грустью.
— Я там тоже был. Тоже не сдал, — удивленно произнес он.
Теперь я понимаю, что именно в тот момент было установлено взаимопонимание.
— Я тебя там вообще не видел, — сказал я с подозрением.
— Потому-то и не сдал, — заключил он, робко улыбнувшись.
— Понятно, — сказал я, кивая.
— Не верю, что ты завалил, — сказал он.
Не то чтобы я завалил. На самом деле я получил «не завершено» и за лето доделал работу. На самом деле, это был невероятно легкий, ненапряжный предмет (этническая камерная драма), и я был в шоке, что кто-нибудь был способен его завалить, ходил ты или нет. Но Шона, казалось, это пробрало, и я продолжил.
— Да, я завалил еще два, — сказал я, пытаясь оценить его реакцию.
— Завалил?
Его рот — красные полные губы, манящие, может, чувственные, но не слишком, — раскрылся.
