Пол
Вечером попробовал поболтать с Митчеллом на вечеринке в «Конце света». Он стоял рядом с бочкой, наполняя пластиковый стакан. Я уже налил себе пива и стоял один рядом с «Кладбищем». Я вылил свой стакан и подошел к бочке.
— Привет, Митч, — сказал я. Было холодно, пар шел изо рта. — Как дела?
— Привет, Пол. Ничего особенного.
Он наливал пиво в два стакана. Неужели беспомощная сучка не может сама себе налить свое гребаное пиво?
— У тебя чего?
— Ничего. Мы можем поговорить? — Я взялся за кран.
Он стоял с двумя стаканами пива.
— О чем ты хочешь поговорить? — спросил он и посмотрел на меня своим фирменным пустым взглядом.
— Просто о том, как дела, — ответил я, сосредоточившись на пиве и пене, текущей из крана.
Подошла девушка и встала в очередь. Я взглянул на нее, но ее нетерпеливый взгляд был направлен не на меня, а лишь на мои руки.
— Я предупреждал тебя, Пол. Не забывай, — сказал Митчелл.
— Да знаю я, — сказал я и торопливо рассмеялся. У меня еще и полстакана не налилось, но я все равно уступил место девушке.
— Погоди-ка, а о чем ты меня предупреждал? — спросил я.
Я видел, как на краю «Конца света» стоит Кэндис, а позади нее и под ней простирается долина Кэмден и городские огни. Я не понял, как Митчелл мог предпочесть это, ведь он, по общему мнению, чересчур для нее красив. Это выходило за рамки моего понимания. Я хлебнул пива.
— Я предупреждал тебя. — И он засеменил прочь.
— Погоди. — Я отправился за ним.
Он встал рядом с одной из колонок. Громко играли Pretenders. Несколько человек танцевали. Он произнес что-то, но я не расслышал. Я знал, что он собирается сказать, но не думал, что у него хватит мужества это произнести. Он меня предупреждал? Возможно, но никоим образом не словесно. Хотя это чувствовалось в том, как он шарахался от меня, когда я прикасался к нему на людях, или после того, как он кончал. Или как он бил кулаком по столу, когда я покупал ему пиво в «Пабе», и говорил, что заплатит сам, и запускал через стойку доллар. Или в его бесконечных разговорах о том, как он хочет взять академку на семестр и поехать в Европу, в том, как он всегда добавлял с ударением: один. Меня же предупреждали, и мне было неприятно признаться в этом самому себе. Но все равно я последовал за ним туда, где стояла Кэндис. Он дал ей пиво. Она выглядела настолько дерьмово, а может, наоборот — хорошо, только мне никогда не удавалось примириться с этим. На Митчелле была футболка (не моя ли, случаем? возможно) и свитер от Эдди Бауэра, и он нервно почесывал шею.
— Вы знакомы? — спросил он.
— Да, привет, — улыбнулась она, и он взял ее пиво, пока она прикуривала.
— Привет, — улыбнулся я добродушно, как всегда; потом окинул ее грозным взглядом, пока она не смотрела, надеясь, что Митчелл заметит, но он не заметил.
Мы стояли втроем в «Конце света», за ним начинался склон, который обрывался в долину и затем в центр Кэмдена. Он не был крутым, но, если бы мне пришлось ее столкнуть, скажем, случайно, незаметно, через ограду высотой в колено, легким ушибом она бы не отделалась. На смену Pretenders пришли Simple Minds, и я был благодарен, потому что, если бы не музыка, я бы там не выстоял. Вечеринка — прекрасное место для выяснения отношений, но не эта. Эту я проиграл. Возможно, уже давно, может, даже той ночью в Нью-Йорке. Кто-то повесил бледно-желтые огни, и они осветили лицо Митчелла, сразу показавшееся опухшим и изможденным. Он ушел. Сцена, в которой участвовали мы трое, была слишком реальна и слишком бессмысленна. Я побрел прочь.
Девушку зовут Кэндис. Я стою у бочки с Тони, который читает Гетчу длинную лекцию о последствиях злоупотребления пивом, и наблюдаю, стараясь не дать Митчу Аллену занять собой все поле зрения. Для пятничной вечеринки одета она слишком нарядно и здесь, на лужайке перед общим корпусом, выглядит очень круто, действительно классно, может, немного слишком консервативно и сдержанно, в японском, что ли, стиле, но в то же время по-хорошему сексуально, будто смотришь на нее и знаешь, что она задала бы жару в кровати или что-то вроде того. По-любому, для Митча, который, насколько я могу судить, на самом деле вовсе не столь красив, она слишком хороша. Он всегда напоминал мне придурка-старшеклассника, который из кожи вон лезет. Я думаю: неужели ей действительно так нравится с ним трахаться? Потом я думаю: может, они вообще не трахаются? Может, просто пойти туда и заговорить с ней, и, возможно, она попросту примет мое предложение и скажет Митчу, что они увидятся потом как-нибудь. Эти мысли сводят меня в могилу, ну почти что. Опрокидываю очередное пиво, и к бочке подходит еще один япончик, Роксанн, и встает рядом со мной. Затем эта девушка уходит из «Конца света», следуя за ним. Им нельзя уходить, думаю я, слишком рано. Но они не уходят, а просто отходят от кого-то. «Слишком рано для чего?» — спрашиваю сам себя. Кончится все тем, что они отправятся к нему в комнату (у нее, наверное, соседка) и она даст ему себя выебать.
Так хочется трахаться, что от этого не радость, а слабость. Гляжу на Роксанн, которой должен кучу бабок. Интересно, переспит ли она со мной сегодня вечером? Есть ли хоть какой-нибудь шанс? Она курит косяк и протягивает его мне.
— Как поживаешь? — спрашивает она.
— Пиво пью, — объясняю я.
— Хорошее? Ты пьешь хорошее пиво? — спрашивает она.
— Слушай, — говорю я ей, сразу к делу, — хочешь пойти ко мне в комнату?
Она смеется, пьет пиво, теребит свои накрашенные ресницы и спрашивает меня:
— Чего ради?
— Как в старые добрые, — пожимаю я плечами.
— Как в старые добрые? — Она заливается еще пуще.
— Что такого смешного? Господи.
— Нет, не хочу, Шон, — говорит она. — Мне нужно заехать за Рупертом по-любому. — И по-прежнему улыбается.
Сучара. У нее жучок, мотылек в пиве. Она его не видит. Я помалкиваю.
— Одолжи пару баксов, — прошу я ее.
— Сумочку не взяла, — отвечает она.
— Ну да, — говорю.
— Да, Шон. Ты все такой же, — говорит она без язвы, но от этого мне хочется ее ударить (нет, выебать, а потом ударить). — Не знаю, хорошо это или плохо.
Я хочу, чтобы она выпила этого жучка. Куда, черт возьми, Кэндис отправилась? Я смотрю на Роксанн, с лица которой все не сходит эта дурацкая улыбка, счастлива, что я спросил ее, и еще счастливее, что у нее нашлись силы отказать. Я смотрю на нее, и меня в самом деле тошнит.
— Морфий у тебя есть? — спрашиваю.
— Зачем? — спрашивает она, замечает насекомое и выливает пиво на лужайку.
— Для внутреннего употребления. Тебе, похоже, как раз не помешало бы, — говорю я, уже отходя.
— Да-да, ты кое-что забыл у меня, любимый, — последнее, что я слышу отчетливо.
Моя реплика не была ни острой, ни эффектной, и мне не верится, что мы действительно какое-то время встречались. Это было, когда она начала барыжить коксом, чтоб сбросить вес. Затея удалась вроде как. Думаю, задница у нее до сих пор толстая, и сама она может показаться пухлой, у нее высохшие черные волосы, она пишет ужасные стихи, и меня бесит, что я позволил ей оказаться на высоте положения и отказать мне. Я возвращаюсь обратно в комнату и пару раз хлопаю дверью. Сосед уехал, включаю радио. Вышагиваю по комнате. По местному радио начинает играть «Wild Horses» [5]. Щелкаю по настройке. На следующей станции «Ashes to Ashes» [6], затем какой-то траурный Спрингстин, потом Стинг воркует «Every Breath You Таке» , а потом, когда я переключаю обратно на местную радиостанцию, этот урод диджей объявляет, что собирается поставить все четыре стороны пинк-флойдовской «Стенки». Не знаю, что на меня находит, но я хватаю приемник и швыряю его о дверь кладовки, но он не ломается, и я рад этому, пусть даже это и дешевка. Я пинаю его, потом хватаю коробку с кассетами, выбираю ту, что мне не нравится, разматываю и разбиваю каблуком ботинка. Потом беру коробку с синглами и, убедившись, что все они переписаны на кассеты, ломаю винилины пополам, а затем, если возможно, на четыре части. Я пинаю ногой стены на половине соседа, ломаю ручку на двери в кладовку. Потом иду обратно на вечерину.
Я и Джуди. Натягиваем холст. У меня в студии. Джуди только что сделала себе маникюр, так что она не совсем, как говорится, в теме. Так что мы заканчиваем. Пятница, вечер. Она принесла два «Бекса» и курнуть. Мне нравится Джуди. Мать мне не нравится. Матушка звонила. После ужина. На меня это навело такую невероятную тоску, что я могла только бродить в ступоре и курить сигареты, пока не спустилась в студию. Моей матушке нечего было мне сказать. На этот раз она не рассказала ничего удручающего — просто нечего было. Она смотрела фильмы по видику. Моя мать сумасшедшая. Я спросила ее про журнал (она там главная), про свою сестру, которая учится в род-айлендской школе дизайна, и в конечном итоге (большая ошибка) про своего отца. Она сказала, что не расслышала. Я не стала переспрашивать. Затем она упомянула, что Джоан (новой подружке отца) всего двадцать пять. И потому как я не разрыдалась, меня не скрючило и я не попыталась покончить с собой, она сказала, что, если я одобряю то, что он делает, почему бы мне вообще не отпраздновать Рождество с ним. К этому моменту разговор уже настолько дегенерировал, что я сказала ей, что у меня пара в полночь, повесила трубку и отправилась в студию разглядывать все дерьмо, абсолютнейший говняный кал, который я писала весь семестр. Я должна была делать постеры для пьесы Шепарда, но лесбиянка, которая занимается ее постановкой, меня конкретно бесит, так что, может, дам ей один из этих недоделанных кусков дерьма. Я выкрикиваю:
