Поэтому Моше хотел быть с мальчиками. Он хотел обсудить с ними все без обиняков. Он был несчастен. Несчастен, потому что не знал, возможно ли такое.
Может, это и несущественно, но однажды такая идеальная беседа все же состоялась. Это было очень давно, но все-таки было. 3 марта 1928 года Антонен Арто, Андре Бретон, Марсель Дюамель, Бенжамен Пере, Жак Превер, Реймон Кено, Ив Танги и Пьер Юник сидели и говорили о сексе. Я знаю, не все они знамениты. Но все были в некотором роде влиятельны. Их мнение имело вес. Они были основателями сюрреализма. Они считали, что этот честный и открытый разговор о сексе станет началом создания нового, справедливого и совершенного общества. Они считали этот разговор своим первым политическим шагом.
Окажись тогда Моше среди них, он бы, думаю, успокоился. И думаю, что этот разговор успокоил бы многих мальчиков.
Реймон Кено: Представьте, что вы некоторое время не занимались любовью. Через сколько времени вы кончите, считая с того момента, как вы остались с женщиной наедине?
Жак Превер: Может, через пять минут, может, через час.
Марсель Дюамель: У меня так же.
Бенжамен Пере: Надо различать две части. Период до собственно полового акта может быть довольно долгим, возможно, полчаса, в зависимости от степени моего желания. Сам акт — около пяти минут.
Андре Бретон: Первая часть — гораздо дольше получаса. Почти бесконечно. Вторая часть — не больше двадцати секунд.
Марсель Дюамель: Чтобы быть абсолютно точным, вторая часть — минимум пять минут.
Реймон Кено: Предварительный акт — максимум двадцать минут. Вторая часть — меньше минуты.
Ив Танги: Первая — два часа. Вторая — две минуты.
Пьер Юник: Первая — час. Вторая — от пятнадцати до сорока секунд.
Андре Бретон: А во второй раз? Предполагая, что второй раз следует за первым как можно скорее? У меня от трех до пяти минут на половой акт.
Бенжамен Пере: Половой акт — с четверть часа.
Ив Танги: Десять минут.
Марсель Дюамель: У меня так же.
Пьер Юник: Бывает по-всякому, от двух до пяти минут.
Реймон Кено: Четверть часа.
Жак Превер: Три минуты, а то и двадцать. Что вы думаете о женщине с гладко выбритыми гениталиями?
Андре Бретон: Прекрасно, невыразимо восхитительно. Никогда такого не видел, но это должно быть великолепно.
И правда, Моше не стоило так волноваться. Андре Бретон, основатель движения сюрреалистов, кончал максимум через двадцать секунд. Романист Реймон Кено, автор “Зази в метро”, не мог продержаться и минуты.
А Моше кончил через шесть минут сорок семь секунд. По сравнению с Андре Бретоном и Реймоном Кено он просто супермен. Пусть он был евреем только наполовину, пусть даже это была не та половина, что надо, но он все равно принадлежал к избранному народу.
И не только по причине своей сексуальной выносливости. Он также был ценителем гладко выбритых гениталий. Да, Моше видел лысую вагину. Когда ему исполнилось семнадцать, его самая первая подружка по имени Джейд в подарок ко дню его рождения удалила все волосы со своего лобка и ниже. Она использовала для этого крем “Иммак-сенситив”. Она затащила его в женский туалет в кафе-мороженом в Брикстоне и просунула его руку в свои штаны, чтобы Моше ощутил ее гладкость и неудержимую влажность.
Моше был половым виртуозом. У Моше был талант.
Однако мы совсем позабыли про Папу. А я бы не хотел забывать про него. Теперь, когда Моше и Нана наконец трахнулись, мы можем позабыть о них ненадолго.
Пока неортодоксальный еврейский мальчик удовлетворял его дочь, Папе подгоняли костюм по фигуре. Вообще-то костюм по фигуре ему подгонял ортодоксальный еврей.
Жизнь полна иронических совпадений.
Мистер Блюменталь был Папин портной. Он был невысок и худощав. Ему было семьдесят пять. Он был лыс и носил кардиганы. Жил он на углу Шекспировского тупика и Милтон-роуд, рядом с синагогой в Хэтч-Энде. На карте Лондона с пригородами синагога была помечена шестиугольной звездой Давида. Он жил с женой, которую звали миссис Блюменталь. Миссис Блюменталь была невысокой полной женщиной. У нее была роскошная шевелюра. Она не носила кардиганы.
Дело было воскресным утром в псевдо-тюдоровском доме Блюменталей на углу Шекспировского тупика и Милтон-роуд. Папа хотел, чтобы ему укоротили брюки и ушили костюм в плечах.
Мистер Блюменталь стоял на коленях посреди гостиной супругов Блюменталь, согнувшись над папиными пестрыми шерстяными носками и зажав в зубах булавки, и высказывал свое восхищение вкусом Папы, выбравшим столь качественный материал. Одновременно он критиковал совершенно отвратительные швы костюма.
Папа рассматривал красочный альбом с фотографиями израильских ландшафтов. Он рассматривал обтянутую красной тканью рамку, украшенную золотым шитьем, обрамлявшую фотографию мальчика в пестрой накидке, какую надевают на бар-мицву.
О чем же думал Папа в этот момент? Как обычно, Папа пытался не думать об Освенциме.
Об Освенциме? Нет, в Папе не было ничего зловещего. А об Освенциме он думал оттого, что был добр.
Папа однажды был в Освенциме. Он был в Кракове по делам и поехал в Освенцим на экскурсию вместе с группой мальчиков и девочек из Израиля. Освенцим предстал перед Папой солнечным и чистым. Трава подстрижена. Три японских туриста фотографировали друг друга под надписью над воротами: “Arbeit Macht Frei”.[3] Уборщица наводила блеск на стеклянные витрины, в которых были выставлены вещи, детская одежда, волосы. Тонны волос. В руках фашистов волосы приобрели тяжесть. Вот чего они достигли, подумал Папа. Они сделали все неестественным.
Однако на самом деле не все здесь было неестественным. Это печалило Папу. Было бы лучше, думал он, если бы все здесь было не таким. Но все предметы были обычного размера. Они были совсем как обычные предметы.
Косичка под стеклом задела бы плечо девочки, если бы та обернулась. Она легла бы вдоль ее шеи. Все было как в обычной жизни. Папе не стоило ездить в Освенцим. Освенцим подавил его. Он его уничтожил. Добрых людей поражают насилие и агрессия. Они хотят понять — зачем? Зачем все это? Как могут люди быть столь жестокими?
Папе хотелось понять.
Однажды он пролистал рекламную брошюру турфирмы “Мидас Бэттфилд Турз” об экскурсии на тему холокоста, но был шокирован тем, как она написана. “Третий день. Утром мы едем в лагерь смерти Треблинка, где в день умерщвлялось до 17000 человек. Днем вы вернетесь в Варшаву, прогуляетесь под звуки Шопена по тихим и радующим глаз Королевским Лазенкам и посетите Дворец на Воде. Ужин в гостинице”.
Папа не был туп. Он не был отвратителен. Он просто был по-детски наивен.
Пытаясь постичь природу зла, Папа перед сном читал книгу Рудольфа Гесса “Комендант Освенцима”, с отзывом Примо Леви на обложке. Леви не пытался сделать Гессу рекламу. Вот что он сказал: “Эта книга наполнена злом… она не обладает литературной ценностью… читать ее мучительно”.
Рудольф Гесс ставил Папу в тупик.
Гесс хотел быть фермером. Все, чего он хотел, это возиться с силосными башнями и сельхозтехникой. Но он стал править Освенцимом. Если бы Рудольф был нашим современником, его заветной мечтой было бы попивать на небольшой кухоньке липтоновский “Эрл Грей” и болтать с друзьями о происках брюссельских бюрократов. Он хотел тихой, спокойной жизни. Самое серьезное насилие, которое он мог бы совершить в жизни — это заколоть свинью перед магазином “Бадженс” в Мортон-ин-Марше в знак протеста против злоупотреблений французских властей.
Но нет. Он стал комендантом Освенцима.
— Что было в Освенциме? — спросил однажды мистер Блюменталь, повторяя Папин невинный вопрос. Мистер Блюменталь взглянул на миссис Блюменталь. Папа и мистер Блюменталь посмотрели на полные, обтянутые синим трико ноги миссис Блюменталь, возлежавшие на темном бархате ее кресла с откидной спинкой.
— Что было в Освенциме? — повторил мистер Блюменталь. Что он мог сказать?
— Плохо кормили, — сказал он. — Отвратительно кормили.
Папа не знал, шутка это или нет. Он не смог засмеяться. Он хотел засмеяться, но у него вышло только хихикнуть.
Смеха не получилось.
— Послушай, — сказала миссис Блюменталь мужу, — от твоего языка у нас таки будут неприятности.
— Неприятности? — спросил мистер Блюменталь. — Что за неприятности?
— Большие неприятности, — сказала миссис Блюменталь.
Папа любил мистера и миссис Блюменталь. Очень приятные люди. Он был так огорчен, когда мистер Блюменталь в своем белом жилете встал на колени, чтобы подколоть отворот брюк, и Папа увидел на его запястье, среди веснушек, татуировку из пяти цифр. Может, вы знаете, что означает то, что этих цифр было всего пять, а может, и нет. Эти пять цифр означали, что мистер Блюменталь попал в Освенцим в самом начале, в первых десятках тысяч. Они означали, что он провел в лагере дольше многих других.
