В детстве я мало чем болел. Иногда мне хотелось казаться не то чтобы больным – не совсем здоровым. Временами я прихрамывал. Порой по моему лицу, как принято писать в романах, «пробегала гримаса боли», и я прикладывал руку то к сердцу, то к животу. Наверное, мне просто хотелось быть старше. И вот, чем старше я становлюсь, тем больше мне хочется вернуться в детство… Такой парадокс…
За окном темно. Если не вставать из-за стола, то покажется, будто там ничего нет, – никакой опоры, никакой тверди, а лишь бесконечность мглы, пустоты, небытия. Но пройдет несколько часов, и в окне, как в ванночке с проявителем из моего детства, начнут прорисоваться сначала едва различимо, а потом все более контрастно – дома, деревья, небо и облака… Дворник-узбек будет скрести метлой по асфальту, люди выходить на работу, хлопая металлическими дверьми подъездов, вороны, перескакивая с ветки на ветку, станут громко каркать, а ветер приглушенно шуршать листвой… И все пойдет по привычному кругу.
– Она меня обманывает, – шепчу. – Я не знаю точно, определенно не знаю… но изменяет. Или по крайней мере готова изменить. Это же значит, что она меня не любит. И что, спрашивается, мне делать? Я же ее люблю. А я, может, вообще никогда никого до нее не любил.
Снова реву, как баба. Не знаю, откуда столько жидкости берется в голове. Решаю встать в надежде на то, что тогда вся влага быстрее стечет из головы в мочевой пузырь. Сквозь слезы вижу Алика – подтаявшего, потерявшего фокус, размытого, неяркого. Он приближается, становится чуть более резким.
– Что ж это за жизнь! – выдыхает, прижимает меня к себе. – Почему же так по-дурацки в ней все устроено: мы любим одних, а они – других, а те – третьих. И все несчастливы. И все друг другу изменяют. Но что самое обидное: мы-то изменяем формально, на физиологическом уровне, а они – нет. Они с идеологией, с чувствами… Они даже не изменяют, они – предают. Не люблю это слово. Но действительно же – предают. Вообще, у любви не женское лицо.
– Да… Никто нас не любит… – хлюпаю, подтверждая.
– А никто никогда нас не полюбит и не пожалеет так, как нам хотелось бы… Вот я тебя пожалею. Я тебя поглажу.
– А я тебя, – отвечаю ему взаимностью.
– Ничего. – Слышу: хлюпает в ответ у самого уха. – Все будет хорошо. С каждым годом фраза «все будет хорошо» дается все сложнее… Но тем не менее.
Чувствую, как пропитывается моими слезами-соплями его рубашка в области плеча. Да и у меня ухо все мокрое от его слез.
Внезапно берет меня за плечи, отодвигает от себя, смотрит в глаза:
– Ты, Илюха, очень хороший. Я тебя знаешь как люблю. У меня ближе тебя друга нет. Ты самый лучший. Дай я тебя обниму. – Снова прижимает к себе.
– И я тебя очень люблю. Несмотря ни на что… – гнусавлю ему в плечо. – Вот если бы ты был женщиной, я бы на тебе женился не раздумывая. Никогда бы тебе не изменял. – Теперь уже сам заглядываю ему в глаза. – А ты мне?
– И я бы тебе никогда! – уверенно и с готовностью. – Я бы тебя брил и клитор тебе сосал. И не предал тебя никогда!
Стоим, обнявшись, и плачем. Такие дела. Потом он отступает на шаг.
– Сейчас еще выпьем альденте и поедем в баню, – решительно.
– Да, хорошо, – шмыгаю носом. – Хорошо, что ты у меня есть.
– Ну, все, – вытирает мне слезы, – а то я сейчас не удержусь и поцелую тебя. – Поехали в баню.
– Поехали, – соглашаюсь.
