Когда пациенты вернулись в покой после лечебной смены, обнаружилась смерть 1/2 человека-горы, в миру Ивана Прокоповича
Полбина. Сразу, как водится, началось коллективное прояснение обстоятельств, и понемногу вспомнили, что утром медицинский бригадир
Вениамин (из вольнонаемных) отсоединил Ивана Прокоповича от его сиамского товарища и обратного тезки Прокопа Ивановича Нащокина, чтобы тот (и этот) принял туалет, завтрак, какую-нибудь укрепительную процедуру и вообще, по выражению Вениамина, "немного протрясся". Эта профилактическая мера, как соизволил объяснить
Вениамин, была предпринята с устного намека Спазмана, для того чтобы сменить постель больных, прочистить и смазать кровогонный аппарат и внести некоторое разнообразие в бесконечно затянувшийся процесс нормализации. В сутолоке указаний Евсей Давидович не смог припомнить своего якобы отданного устного повеления, но и не отрицал его слишком решительно, чтобы не сконфузить и без того припугнутого
Веню, своего младшего сообщника по профессии.
Как бы то ни было, дело было сделано, Иван Прокопович, последние лет десять страдавший теоретически неизлечимой болезнью крови, был избавлен от нее радикально, раз и навсегда. Простой и по-суворовски решительный замысел Евсея Давидовича состоял в том, чтобы постепенно, каплю за каплей перекачать всю кровь из ракового больного Полбина в сердечного больного Нащокина на том простом основании, что раковые больные никогда не умирают от инфаркта и наоборот. Если, как верно предполагал Спазман, нам удастся соединить в одном человеке два этих взаимоисключающих недуга, мы сможем их взаимно исключить. А это как минимум "нобелевка".
Оба сиамца, которым традиционные прогнозы предвещали не более нескольких месяцев мучительной оттяжки, после начала эксперимента, как назло, продолжали жить, жить и жить, то есть пошевеливаться, покряхтывать и немного кушать из пипетки. Евсей Давидович тайно ликовал, что проявлялось в лукавом блеске прищуренных глаз и все обошлось бы очередным триумфом, если бы… имело завершение. Теперь все участники и наблюдатели эксперимента, интерес и сочувствие которых успели притупиться от многолетнего ожидания, испытали и облегчение, и грусть, и разочарование. Так бывает по окончании долгого пути к вожделенной, но, как выясняется, фиктивной цели, например, к линии горизонта. Ничто не прибавилось и не убавилось относительно путника, ничто не улучшилось, а только переместилось.
– Вот и еще одним стало меньше, – выдохнул Евсей Давидович.
Он лично сидел на койке Теплина и курил, держа и стряхивая сигарету театральным жестом малокурящего человека. Его визит на место лежания бывшего пациента, к его, так сказать, близким выглядел трогательно и немного сентиментально, а то, что он, строжайший противник любых привычек, вопреки собственной строгости курил в святая медицинских святых, просто потрясало. Гуляющие вокруг ненормалы приостанавливали свой дремучий ход, наблюдали сенсационное зрелище, мысленно присвистывали и уносили сформированную новость:
Спазман сидит на койке и курит как ненормальный.
– Хотите взглянуть? – Спазман качнул головой в сторону драпированной человеческой горы, в которой угадывался Полбин, подложенный, как до смерти, к своему сиамскому одноложцу, капризно пошевеливающемуся и покряхтывающему от дискомфорта.
Пациенты переглянулись; Голубев пощупал свой металлический шипастый ошейник, так называемый "строгач", тактично напоминая об ограниченных возможностях своего хождения. Остальные смутились.
– Нечего здесь смущаться. – Спазман подошел к полумертвому человеку-горе и жестом скульптора сдернул с него покрывало. Полбин, такой сухонький и славный, лежал на боку, эмбрионально поджав ноги, а Нащокин лежал к нему спиною, как рассерженный супруг.
– Помните вы сиреневые припухлости вокруг его глаз, которые придавали его лицу такое угрюмоватое, неприятное выражение? Их нет.
Температура, давление, вес – все стабилизировалось. Ни стонов, ни жалоб, ни этих изнурительных покашливаний… Если бы он сейчас смог, он бы сейчас улыбнулся.
– Но он же мертвый, – осторожно напомнил Арий. – Вот и не кашляет.
– Ошибочное мнение. – Спазман задернул свое произведение и вернулся на койку. – Он жив как все, если не больше, но его жизнь перешла в другой, более длительный и стабильный фазис.
Пациенты молчали и хмурились, как ученики, внимающие неоспоримой нотации учителя.
– Что нахмурились? – усмехнулся Спазман. – Вы докажите мне, что он мертв, а я соглашусь с вами, что не прав.
– Ну… – начал что-то Арий и перешел в длительный ступор молчания. Остальные участники диспута внутренне напряглись или, напротив, безвольно расслабились. Противоречить не поспешил никто.
– Хорошо. – Евсей Давидович немного расслабил собеседников упрощением задачи. – Назовите-ка мне самый характерный признак смерти.
– Ну, этот вопрос может иметь… – начал постепенный Голубев, но внезапный Арий уже вторгся счастливой догадкой:
– Неподвижность! Если человек неподвижный, значит, он мертвый. То есть наоборот.
– А вы, уважаемый Арий, как человек предположительно живой, можете проявить неподвижность? – Спазман опустил глаза, чтобы скрыть острый блеск подвоха.
– Иной раз могу проявить неподвижность… – медленно начал Арий, подыскивая ловкий контрдовод во время произнесения слов, но его нашел Голубев, тоже неглупый человек:
– Живой, в отличие от мертвого, может двигаться или оставаться неподвижным в зависимости от… относительно системы… в то время как покойный потому и называется ПОКОЙНЫЙ, что то относительно той же системы…
– Покоится! – добавил с подачи Голубева Арий.
Спазман поднял голову и хищно улыбнулся.
– Ах, покоится?
Он подскочил к койке одноложцев, схватил одного из них, Полбина, за ногу, раскачал, подтянул к себе и в мгновенье ока сбросил на пол, вызвав беспокойство более живого Нащокина.
– Полбин пришел в движение, следовательно, он жив! – Он отряхнул ладони потиранием, как после пыльной работы, подобрал полы халата и с птичьей легкостью присел, почти не стронув койку своей ничтожной массой. – Еще доводы?
– Доводы будут такие, – туговато вступил Анастасий Степанович. -
Следовательно, они практически не умеют размножаться. После-то смерти.
– Браво, любезный, – иронично похвалил Спазман. – Скоро я буду вынужден перевести вас в следующую группу по умственной подготовке.
Но сначала скажите: а вы-то размножаться можете?
Лицо Анастасия Степановича налилось малиновым. Он смолчал.
– Как видите, это не слишком убедительно, – безжалостно подчеркнул Евсей Давидович.
– Все дело в дыхании, – вспомнил, что мог, Арий. – Мертвые бездыханны.
– В таком случае любой насос превосходит человека жизнеспособностью. А рыбы вообще не относятся к живой природе и плавают уже мертвые с самого рождения. Согласны? – небрежно отпарировал главврач.
– Какова же ваша точка зрения? – не утерпел Алеша.
– Моя-то? – ласково улыбнулся Спазман. – Жизнь в целом, как и любой из приведенных вами ее частных параметров, имеет значение лишь относительно выбранной системы координат. (Голубев был прав.) Одно существо, или точнее – биотело, может быть более или менее живым относительно других, и если мы предположим невозможное – теоретическое существование абсолютно мертвого тела, – то это тело будет абсолютно живым с противоположной стороны отсчета в данной системе координат. Ваш Христос считается абсолютно живым у одних потому, что он, так сказать, абсолютно мертв у других. Это не слишком сложно?
– Нет, – сказал Алеша.
– А если серьезно, – сказал Спазман совершенно серьезно, – то все это не имеет никакого прикладного значения. Прокоп Иванович жив относительно Ивана Прокоповича или Иван Прокопович относительно
Эраста Полидоровича? Это вопрос расположения и продвижения данного объекта по оси времени "Т", чисто теоретический вопрос. Меня, как практического гуманиста, интересует другое: самочувствие объекта.
Вот вы, Арий, как вы себя чувствуете? А Голубев, а Трушкин, а вы?
Всем неважно? А теперь спросите у него. Я сбросил его на каменный пол, а ему хоть бы что. Даже не вздрогнул. Вот самочувствие!
Алеша не смел взглянуть на мертвеца, расположившегося у самых его ног, как стыдливый человек не смеет открыто взглянуть на чужую наготу, но косвенные взгляды оставляли у него загадочное впечатление полуулыбки на затверделом лице покойного. Иван Прокопович (или
Прокоп Иванович) словно принимал участие в их диалоге на правах более осведомленного и потому безмолвного собеседника. От перенапряжения Алеше казалось, что тело наплывает и отплывает своим любопытным лицом к самому его лицу по мере приливов и отливов тошноты. Наконец, дурнота достигла такого градуса, что он не мог определить, по какую сторону сознания уже или еще находится.
