— Напротив! Любая наука прекрасна! Невежество — вот худшее из зол.
— Есть тайны столь грозные, что разглашение их уничтожило бы несчастного, зашедшего слишком далеко в своем любопытстве.
— Знание дает власть. Если ум в состоянии познать истину, то он сумеет и обуздать ее.
— Есть силы, превосходящие возможности человеческого существа. Чрезмерная власть приводит к безумию. Кто такой тиран? Это государь, которого свело с ума его собственное могущество.
— Потому что этот государь был невежествен. Каждому уровню власти должен отвечать некий уровень знания. Страшна лишь безграничная власть, оказавшаяся в руках человека с ограниченным умом. Сильная рука, служащая слабой голове, способна на любое насилие, любое преступление.
От этих слов Бланше неожиданно помрачнел и потухшим голосов произнес:
— Руки слишком сильны, голова слишком слаба… Вы только что изобразили ужасный портрет моего господина Жиля де Ре. Ибо у этого исполина, хозяина двадцати замков, маршала Франции, сердце малого ребенка. Я вижу, как он идет мне навстречу и протягивает свое сердце, умоляя простить его преступления.
При последнем слове Прела вздрогнул.
— Его преступления? Черт побери! Ну, это уж вы хватили, достойный отче!
Бланше почувствовал, что наговорил лишнего.
— Я упомянул о преступлениях… в качестве метафоры. Не подумайте только, что я собираюсь выдавать тайну исповеди!
Но не таков был Прела, чтобы пропустить мимо ушей это прекрасное трепещущее слово.
— Кто говорит о разглашении тайны исповеди? — весело произнес он. — Отнюдь, но раз преступления существуют, мы вытащим их на свет! Посмотрим, как зашевелится клубок готических змей в лучах жаркого солнца Флоренции.
Наконец они тронулись в путь. Путешествие из Флоренции в Вандею продолжалось около ста дней. От утомительной дороги у Прела сохранилось только воспоминание о бескрайнем и тревожном лесе. До сих пор этот горожанин знал только оливковые деревья, редкими рощицами произрастающие на тосканских холмах. Вступив в галльский лес, он почувствовал, что внезапно окунулся в неведомую ему растительную стихию, где среди гнилостных испарений не было места человеку. Появление редких дровосеков с черными лицами, на которых зияли дыры испуганных глаз, лишь усиливало гнетущее чувство, охватившее обоих путешественников в лесной чаще. Впрочем, Бланше делал все возможное, чтобы избегать любых встреч, особенно в местах, наводненных разбойниками и бандами мародеров.
Темный массивный силуэт Тиффожа, неожиданно возникший на иссеченном облаками небе, наконец заставил вспомнить о том, что в этом бескрайнем лесу, колышущемся, словно сбившееся в кучу стадо баранов, обитают люди. Прела предстояло узнать, что та часть человеческого рода, среди которой отныне предстояло ему жить, была создана по образу и подобию окружающего ее лесного безмолвия.
Встреча состоялась в парадной зале замка. Бланше, никогда не видевший Жанны, не мог предположить, что Прела был поразительно похож на нее. Издали Жиль решил, что стал жертвой галлюцинации. Флорентиец шел к нему, словно озаренный сиянием, отчего фигура его выделялась с поистине сверхъестественной четкостью, тогда как те, кто сопровождал его, словно тонули в тумане.
— Жанна, Жанна, Жанна! — с исступленным восторгом прошептал Жиль.
Но когда Прела остановился в трех шагах от него, наваждение прошло. Однако восторженное очарование осталось. Какое удивительное счастье — это сходство, и как оно желанно, естественно, необходимо!
— Добро пожаловать в Тиффож, Франческо Прелата, — произнес Жиль. — Вот уже много лет я жду кого-нибудь и уже начал отчаиваться. Может быть, я ждал именно тебя. Будущее покажет, и незамедлительно.
Прела преклонил колено, чтобы поцеловать руку Жиля. Тот поднял его.
— Итак, значит, ты прибыл из Флоренции, проехал шестьсот лье, чтобы добраться до меня. Какой показалась тебе Вандея?
— Если в Тоскане царит вечная весна, — ответил Прела, — то про Вандею можно сказать, что здесь правит вечная осень.
— Согласен, — кивнул Жиль. — Климат юга, несомненно, более приятен, нежели климат наших окраин, где чувствуется воздействие океанических ветров.
— Я говорю не только о климате, — пояснил Прела. — Конечно, жители Флоренции открывают настежь окна, чтобы видеть весеннее цветение природы. Но они так же широко открывают глаза, чтобы увидеть зрелища, до сей поры запрещенные. Их уши внимают истинам, доселе неслыханным.
— Если ты сумеешь приобщить меня к этим зрелищам и этим истинам, я действительно поверю, что ты тот, кого я ждал.
Именно тогда Бланше счел нужным вмешаться. Он прошептал несколько слов на ухо Жилю.
— Мой исповедник волнуется, — сказал Жиль. — Он советует мне спросить тебя: какова цена твоих истин?
— Такова, какой они заслуживают, — без запинки ответил Прела. — Они бесценны!
И тут они с Жилем расхохотались, а при виде глубоко удрученной физиономии Бланше веселье их удвоилось.
То ли в честь новоприбывших, то ли по причине кануна дня святого Жиля, то ли просто по прихоти хозяина здешних мест, в Тиффоже в этот вечер было устроено некое подобие бала. Музыкантов было много, но играли они лишь на волынках и серпентах, так что музыка, хотя и громкая, была незатейлива и монотонна. Гостей беспрестанно обносили вином и мясом, коих было в изобилии, так что общество быстро захмелело и развеселилось, чему немало способствовал жаркий, поистине адский огонь, разведенный в огромном камине, несмотря на относительно теплую погоду. Отсутствие женщин было наименее странным на этом балу. Прела знал, что супруга и дочь сеньора де Ре уединенно жили в Пузоже. Он больше удивлялся внушительному количеству гостей, прибывших на этот непонятный праздник, среди которых было много совсем зеленых юношей, но не было ни одной девушки. Он не знал здешних танцев, по-видимому народных, в которых партнеры кружились, сжимая друг друга в объятиях, но понял, что большинство их должно было исполняться парами из кавалеров и дам, и роль последних беззастенчиво исполняли мужчины — и отнюдь не самые юные, — которых, казалось, это лицедейство очень забавляло, и они украшали себя лентами, накладными волосами и шлейфами. Он с пристрастием наблюдал за местным двором, столь отличным от того, который он оставил во Флоренции. От здешнего двора исходило ощущение силы и непристойности, соблазнительное и отталкивающее одновременно. Сквозь клубы дыма он видел, как мощные челюсти с выщербленными зубами рвали мясо, а глотки истошно вопили и гоготали; руки, утопавшие в кружевах и унизанные драгоценностями, однако жирные и исцарапанные, вцеплялись в мясо или в руки соседей; обжигающие взгляды без единой мысли настойчиво и жадно останавливались на нем.
Были ли существа, окружавшие его, подлинными людьми, или же все они в большей или меньшей степени породнились с медведями, волками и прочими зверями вандейского леса? Лисьи глаза, кабаньи морды, барсучьи бороды, заросшие волосами грудные клетки, в которых запутались золотые цепи и нательные кресты, сотни диковинных примет: носы с вывернутыми ноздрями, остроконечные шевелящиеся уши, и это тявканье, эти вопли, подобные крику оленя, эти шепелявые звуки, заменявшие по мере приближения ночи человеческую речь, и взрывы смеха, — да, все на этом балу напоминало о звериной непорочности лесных тварей. Все, вплоть до резкого запаха водоплавающей дичи, источаемого этой толпой и напоминавшего о близости прудов и болот, где среди болезнетворных испарений кишит жизнь.
Небо начинало бледнеть, когда Прела пожелал удалиться в отведенные ему апартаменты. Но, не зная расположения комнат, он, поблуждав немного, забрел в просторную кухню. Это мрачное закопченное помещение было вполне под стать пиршественной зале. На низких столах были свалены в кучу разрубленные мясные туши, остовы телят, целые косули, высились пирамиды свиных голов. Отвратительного вида матрона, круглая, словно башня, с лицом Медузы Горгоны, хлопотала среди котлов и вертелов, размахивая огромным кухонным ножом. Но больше всего Прела поразили дети, целый выводок оборванных полуголых мальчуганов, невообразимо грязных, но прекрасно сложенных и смешливых, словно амурчики, которые, не обращая внимания на разложенные на столах остатки бойни, жрали, вырывая друг у друга куски..
— Как заставить этих неотесанных людей служить моим возвышенным замыслам? — спрашивал себя Прела, добравшись, наконец, до своей комнаты и растянувшись на огромной кровати под балдахином.
Осень окрасила бурым цветом буки и черным — пашни, выпотрошенные крестьянским плугом, швырнула в небо охапку серых туч, мгновенно разметанных ветром и дождем. В сопровождении небольшого отряда Жиль вместе с Прела объезжал свои владения. Привыкший к тишине ризниц, полумраку трактиров и благоуханию будуаров, флорентиец открывал для себя болота Бриера, песчаное океанское побережье, остров Иё. Он задыхался от шквальных полуденных ветров, пьянел от величия пустынного края, сурового и негостеприимного. Он узнал, что Дьявола и Господа Бога можно услышать не только в тишине часовен, их голоса равно могут грозно звучать в яростных штормах, проносящихся над морской гладью. Это было время тайных слез и покаяния, но приливы и отливы все так же встречали зарождающуюся луну, а затем и полный ее диск, и пришла пора негодующей ярости и мрачных откровений.
