Дав Лиде деньги, чтобы она прогулялась до магазина и купила там пива, сигарет, свежие газеты, я пошел в контору оформлять передачу просмотренных картин и получение новых. Водитель «Урала» в это время занялся перетаскиванием коробок к приемному окну, в котором виднелась пожилая женщина, достававшая рулоны фильмов из металлических кассет и проверявшая их на целостность.
Было жарко. Я снял фуражку, широко размахивая ею как веером, расстегнул почти по грудь синюю техничку. Струйки пота стекали по спине, волосы на голове взмокли.
В небольшой конторе за столиком сидела молодая темноволосая девушка — учетчица. Она делала отметки в стопке накладных, лежавших на столе. Увидев меня, девушка кивнула, поскольку мы были уже с ней знакомы, и крикнула вглубь здания, подзывая заведующую:
— Марья Сергеевна, летчики приехали!
Тотчас, будто нас давно ждали, в открытых дверях за спиной учетчицы появилась миловидная женщина лет около сорока. Черные волосы её были забраны в пучок сзади, прищуренные черные глаза смотрели настороженно. Увидев меня, она заулыбалась и сказала певуче, мягко, как говорят на юге:
— Здравствуйте, за фильмами приехали? Наверное, хотите что-нибудь новенькое?
— Да, не отказались бы, — ответил я и тоже улыбнулся в ответ.
Заведующая, стоя в дверях, закинула руки за голову и томно потянулась, словно от долгого сидения за столом у нее затекла спина. Темно-синий халат распахнулся, под блузкой обозначились полные груди, а в глазах появились насмешливые огоньки. Словно она бросала мне вызов, говорила: «Посмотрим, сможешь ли ты сделать вид, что ничего не замечаешь».
Мне было невдомек, специально она это сделала или нет. Может у Марьи Ивановны была привычка потягиваться перед незнакомыми мужчинами, а может у неё действительно затекла спина? Кто её знает? Я не думал о том, хотела ли заведующая специально привлечь моё внимание или она делала это неосознанно, но вскоре почувствовал, как внутри меня нарастает напряжение и возбуждение. Вероятно, Марья Ивановна что-то прочитала на моём лице, она как-то расслабилась, еще сильнее заулыбалась. Девушка — учетчица посмотрела на неё, как мне показалось с укором, и сказала:
— Ваш муж просил передать, что заедет в совхоз «Привольный» и скоро вернется.
— Хорошо! — равнодушно, без особых эмоций произнесла женщина, — когда звонил?
— Минут сорок назад, — ответила девушка и пояснила мне, — у Марьи Ивановны муж — заместитель нашего начальника кинобазы. Он отвечает за исправность киноустановок.
— Пойдемте со мной, — перебила её заведующая, — покажу вам, где можно выбрать новые фильмы.
Отправившись следом за Марьей Ивановной, я оказался с большом зале с длинными металлическими стеллажами. Они доверху были забиты коробками с кинофильмами. Под каждым рядом коробок болталась картонная бирка с указанием картины. Зал плохо освещался, потому что несколько лампочек перегорело и не менялось, то ли из-за отсутствия, то ли из-за нерадивости электриков.
Здесь было прохладнее, и я вздохнул с облегчением. Медленно передвигаясь вдоль стеллажей и читая заголовки картин, большинство из которых было уже мною видено, я прошел в дальний угол хранилища. Заведующая шла за мной, и я чувствовал её дыхание, когда останавливался чтобы прочесть очередное название. От неё пахло польскими духами «Быть может», столь модными среди советских женщин.
Дойдя до конца очередного стеллажа, я резко повернулся и внезапно оказался лицом к лицу с Марьей Ивановной. От неожиданности сделал шаг назад.
— Что летчик, — полушепотом, как бы шутливо спросила она, — боишься меня?
В это время кто-то зашел в зал и на другом конце принялся расхаживать в поисках походящего кино. Отчетливо слышалось шарканье чужой обуви, будто вдоль стеллажей передвигался какой-то случайно забредший старик. У меня мелькнула мысль, что времени вполне хватит.
Марья Ивановна в это время в какой-то истоме безмолвно прильнула ко мне, отдаваясь во власть моих рук. Я повернул к себе спиной эту внезапно обессилевшую женщину, и она оперлась руками о стеллажи, а потом вошел в неё словно в теплую речку, прогретую полуденным солнцем. Мой мозг как будто отделился от тела, он самостоятельно фиксировал детали, пытался анализировать моё и ее поведение, а тело выполняло свою работу. Марья Иванова глухо застонала от удовольствия.
Шаги в дальнем углу склада стихли. Кто-то прислушивался. Черт побери! Меня бросило в жар, но остановиться я уже не смог…
Это был порыв, наваждение страсти, как у Бунина в «Солнечном ударе», когда офицер завел скоротечный роман со случайной пассажиркой на пароходе. Я потерял голову, совсем как тот поручик! Разница была в ощущениях. Герой Бунина чувствовал себя постаревшим на десять лет после той встречи, а я… Я не чувствовал ничего. «Всё из-за любви! — быстротечно соображал я. — Он ведь полюбил!»
Потом пришлось спешно приводить себя в порядок — не мог же я показаться перед учетчицей в растрепанном виде. Марья Ивановна вся раскраснелась, а её черные глаза в полумраке, казалось, растворились в зрачках и сделались огромными. Она повернулась ко мне и поправила фуражку, стягивая её на правую строну, как обычно носят казаки. Её руки задержались на моих плечах, а глаза ласково смотрели, будто женщина ждала каких-то особенных слов. Пахнуло смешанным запахом польских духов и её разогретого тела. Я молча отстранился — влажные волосы прилипли ко лбу, пришлось заправить их под козырек.
— Ну что, будем искать фильмы дальше? — приглушенным голосом спросила она, поправляя свою прическу.
— Выберите нам что-нибудь сами, только по новее, — попросил я, обращаясь на «вы» даже после возникшей между нами близости. Может быть, сказывалась почти двадцатилетняя разница в возрасте?
Обратно на аэродром возвращались молча. Лида открыла бутылку с пивом и, поглядывая в окно, медленными глотками пила его из горлышка. Я вспоминал подробности происшедшего со мной на складе. Водитель «Урала» насвистывал что-то из репертуара Тото Кутуньо.
Теплый ветер с силой бился в лобовое стекло, занося в кабину запахи отцветающего лета. Я возвращался в часть и уже не соревновался ним в силе. Разве кто-то может победить ветер?
Меня охватила какая-то вялость, апатия. Вспомнились слова Приходько о взаимосвязи апатии и полового сношения. Почему-то стало грустно. Так бывает, вероятно, когда ожидаемая новизна ощущений не оправдывает себя. Ты понимаешь, что всё это уже было, всё это уже повторялось в той или иной форме, с теми или иными нюансами. Финал был всегда одинаков — внутреннее опустошение.
— А что ты хотел? — удивился Волчатников, когда я рассказал ему эту историю, — тебе нужен был просто секс, как говорят на западе, или ты искал чего-то другого, особенного? Может, ты влюбился в эту сорокалетнюю женщину?
— Конечно, нет! — определенно ответил я, — но почему с ней, что в ней особенного, вот чего не пойму. Ведь совсем не значит, что я пойду с первой встречной в постель, стоит ей стянуть с себя трусики или оголить грудь.
— Ты затронул извечную тему, — Волчатников достал из темного полиэтиленового пакета с рисунком улыбающейся Аллы Пугачевой две бутылки пива. Одну протянул мне. — Почему нас привлекают женщины, и какие именно? Вопрос, который волновал еще древних греков, если ты помнишь историю. Однозначного ответа никто не нашел, и вряд ли он найдется. Где-то в религиозной литературе говорится, что женщина сосуд дьявола. Почему же этому дьявольскому творению посвящено столько стихов, картин, песен? Знаешь, что я думаю?
— Нет, но мне интересно, — пробормотал я.
Волчатников сел на тумбочку прямо передо мной.
— Женщина это средство, с помощью которого мужчина познает мир, — продолжил говорить он, — а ты, наверное, думал, что это существо для возбуждения твоих нервных окончаний, получения наслаждения? Нет, друг мой, смотри шире…
— Средство познания мира? — тупо переспросил я, — признаться, мне как раз казалось, что она нужна для удовольствий, удовольствий взаимных, мы же не индивидуалисты, мы тоже доставляем им удовольствие.
— Это верно лишь отчасти. Ты тоже частица мира. Значить, познавая себя — ты познаешь мир. И этим звеном, соединяющим тебя с миром, служит женщина.
— Какой-то дуализм, — с сомнением заметил я.
— Ты ищешь женщину, которая может стать проводником в этот мир. Но и женщина тоже ищет такого мужчину, отсюда возникает желание, соблазн.
В голове моей был полный туман. К этому времени мы выпили пиво, и за неимением коньяка перешли на разведенный спирт.
Волчатников прикрыл глаза, потом посмотрел, как мне показалось, совсем трезво.
— Однако так бывает не всегда. К сожалению, любовь проходит, нередко оставляя людей несчастными. Возьмём, к примеру, Анненского. В двадцать два года он страдал от любви к женщине на четырнадцать лет его старше. Через два года он женился на ней. В то время она действительно вела его в неведомый мир, помогала познанию вселенной. Но вот любовь угасла, страсть прошла. А жить вместе пришлось всю жизнь, до самой смерти. Если любовь — это жизнь, значит, его душа умерла раньше тела. Не отсюда ли у Анненского такой сильный мотив одиночества, звучащий в каждой строчке?
