Мало того, Дружков приватизировал и местный магазин, в котором последний год, окромя водки раз в месяц, турецкого чая и детского питания «Бебимикс», ничего не водилось. Опять же дал на лапу в управлении торговли. В результате в магазине появилось молоко, масло, хлеб и некоторые другие продукты…
— Да, я знаю, — вспомнил Борменталь. — Жена говорила.
…Которые выдаются по талонам, причем талоны распределяет все тот же кооператив, то бишь Дружков.
— Собакам и людям — по одинаковой норме! — с негодованием сообщил Заведеев.
— Безобразие, — кивнул Борменталь.
И вообще, Василий зарвался, социальная напряженность в деревне растет, трудящиеся требуют защиты от Совета. С этой целью Фомушкин срочно сзывает совещание.
— Я лицо не административное, — возразил Борменталь.
— Вы очень нужны, — сказал участковый.
В холодном нетопленом помещении Совета, выгодно отличавшемся от офиса кооператива отсутствием всяческих удобств и загаженностью, участкового с доктором встретили Фомушкин и коллега Борменталя Самсонов. Оба были в полушубках и шапках.
Фомушкин, приземистый мужик с красным от ветра и алкоголя лицом, пожал Борменталю руку железными короткими пальцами.
— Присаживайтесь, товарищи, — указал он на ломаные стулья.
Кое-как сели. Фомушкин выложил на стол блокнот.
— Долго говорить не буду, — сказал Фомушкин. — Надо что-то предпринимать. Народ нас не поймет, если мы… Товарищ Самсонов, доложите.
Самсонов вынул из-за пазухи документ, оказавшийся письмом к главному санитарному врачу области, и зачитал его. В письме красочно описывались угроза эпидемий, многочисленные покусы населения, шумовые воздействия от лая и воя по ночам и прочие беды, свалившиеся на Дурыныши в связи с чрезвычайно высоким скоплением бродячих собак.
— Ну, положим, собак дразнят… — несмело возразил Борменталь.
— Проходу от них нет, вот и дразнят, — отрубил Фомушкин.
Заканчивалось письмо призывом принять срочные меры.
— Это не все, — сказал председатель. — Я санкционировал демонстрацию протеста населения против кооператива. Организатор — ваша жена, — показал он пальцем на Борменталя. — Дружков заявил альтернативную демонстрацию собак, я запретил. В конституции о демонстрациях собак ничего не говорится.
— Логично, — кивнул доктор Самсонов.
— Но и это еще не все, товарищи, — вкрадчиво вступил участковый. — Надо что-то делать с самим Дружковым. Псы без него — ноль, сколько их раньше было — и не мешали…
— Посадить его за нарушение паспортного режима нельзя? Он ведь все еще не прописан, — сказал председатель.
— Надолго не посадишь. Да и откупится. Денег у него больше, чем наш годовой бюджет, — сказал Заведеев.
— Чем пять бюджетов, — поправил Фомушкин.
— О чем мы говорим, друзья? — улыбнулся доктор Самсонов. — По существу, о собаке. Посадить собаку можно, но не в тюрьму — на цепь! Предлагаю именно так подходить к вопросу.
Фомушкин задумался. Видно было, что идея ему нравится, но он не видит методов ее осуществления.
— Как же так — председателя кооператива и на цепь? У него расчетный счет в банке, круглая печать…
— Если признать недееспособным… — вставил Заведеев.
— Нет-нет! У него вполне здравый ум, смекалка, вообще, очень талантливый пес, — сказал Борменталь.
— Ловлю на слове! Пес! — засмеялся Самсонов.
— Кстати, вы не выяснили, кем был тот потерпевший, помните? Три месяца назад, на шоссе? — спросил Борменталь участкового.
— Кажется, не установили личность, — сказал участковый.
— М-да. Пересилили собачьи гены… — вслух подумал Борменталь.
— Как вы сказали?
— Нет, это я так.
— Вам решать, Дмитрий Генрихович, — сказал Фомушкин. — Сумели его человеком сделать, сумейте поставить на место.
— Как это?
— Обратная операция, коллега, — жестко произнес Самсонов. — Нет такого человека — Дружков! Есть собака Дружок.
— Из собаки человека труднее сделать. А уж из человека собаку… — заискивающе начал Заведеев.
— Да? Вы пробовали? — вскинулся Борменталь.
— Доктор, советская власть просит, — примирительно сказал Фомушкин. — Пса хорошего сохраните. Неужто не жалко его по тюрьмам пускать? А мы его точно посадим. Если не за режим, то за взятки. Если не за взятки, то за подлог… Найдем, за что посадить.
— А как же все то, что он здесь успел… — растерялся доктор.
— Это не волнуйтесь. За нами не пропадет. Клуб отремонтирован, очень хорошо. Столовую общепиту передадим, магазин вернем торговле… Все спокойнее будет. О людях надо думать, не о зверях.
Борменталь забарабанил пальцами по столу. Внезапно зазвонил телефон. Фомушкин поднял трубку, минуту слушал, после чего положил ее и сказал коротко:
— Швондер скончался.
Швондера хоронили в ясный солнечный день, нестерпимо пахнущий весной, несмотря на легкий морозец. В парке больницы, между бюстами великих ученых и памятником Преображенскому, накрытому белой простыней, чернела в снегу свежая могила; похоронный оркестр оглашал окрестности звуками траурного марша.
От коттеджа Швондера к могиле по парковой аллее медленно двигалась похоронная процессия. Впереди шагали Фомушкин и Дружков с орденами Ленина и Красной Звезды на бархатных подушечках. Следом ехал открытый грузовик с гробом, за которым шествовало население Дурынышей, а позади — кооператив «Фасс» в полном составе: полторы тысячи собак.
Колонна собак растянулась метров на триста.
Процессия приблизилась к могиле, грузовик остановился, гроб переместили на подставку. Траурный митинг начался.
Однако то ли фигура Швондера не пользовалась любовью жителей Дурынышей, то ли из-за обилия собак, но в размеренный и скорбный сценарий траурной церемонии стали вплетаться посторонние нотки. Уже во время речи Фомушкина раздался откуда-то сзади возглас: «Собаке — собачья смерть!», как раз в тот момент, когда Фомушкин перечислял заслуги Швондера перед Советской властью. Кричавшего установить не удалось. Естественно, такой выпад не прошел незамеченным среди собак, отозвавшихся лаем, на секунду заглушившим медь траурного оркестра.
И далее, во время выступления представителя ветеранов — старика в полковничьей шинели — над толпою взметнулся плакат: «КГБ — цепной пес КПСС!», возникший в том месте, где стояли Марина Борменталь и доктор Самсонов. Кооператоры отреагировали соответственно.
Едва гроб опустили в могилу и поспешно забросали землей, как в открытом кузове грузовика оказался Дружков. Он был в модной импортной куртке черного цвета, его непокрытая рыжая шевелюра горела в солнечных лучах.
— Люди! — обратился он к собравшимся. — Не надо никого осуждать. Я тут недавно одну книгу прочел. Хорошая книга. Там написано: «Не судите, да не судимы будете». Один человек сказал… Простите нас все, мы добра хотим. Запущена земля, конуры обветшали, пищи мало. Грыземся. Виноватых ищем. А собака — она всегда виноватая. Собака, как никто, вину свою чует. Злобство ее — от цепи да поводка. Вот сейчас цепь сняли, и собака радуется, старается для пользы общего дела. Веселой стала собака. У вас много чего было раньше, счеты у всех свои. А у нас только начинается. Мы никого не виним. Прошу — не пинайте собаку, она вам пользу принесет. Я хочу в знак примирения и в память о Швондере воссоздать в первоначальном виде памятник человеку, который первым вывел собаку в люди, и памятник этой собаке. Катя, давай! — Василий махнул рукой.
Катя, находящаяся у памятника, дернула за веревку, покрывало сползло с фигуры профессора, и собравшиеся увидели рядом с бронзовым Преображенским бронзовую собаку. На постаменте под старой надписью блестела золотом новая: «Полиграфу Шарикову от кооператива “Фасс”».
Оркестр заиграл марш, и колонна собак торжественно двинулась мимо памятника.
Марина подошла к Дружкову.
— Василий, зачем вы это сделали? Вы хоть поинтересовались — кем был этот Полиграф?
— А кем он был?
— Сволочью, — сказала Марина.
— Жаль, конечно, — вздохнул Дружков. — Лучше бы героем. Но ведь был? Куда от него денешься? Пускай стоит, напоминает, из кого мы вышли. А дальше — наше дело.
Облава была организована по всем правилам военного искусства. В понедельник утром платформа Дурыныши была закрыта, поезда следовали мимо без остановки, благодаря чему городские проводники, прибывающие в деревню за собаками-кооператорами, не смогли попасть к конторе, где с утра дожидались выхода на работу несколько сотен собак. В десять утра на площадь перед магазином, запруженную собаками, с двух сторон въехали два огромных крытых фургона санитарной службы — мрачные черные машины с крестами по бокам. Из них высыпали люди в стеганых ватных штанах и куртках, в рукавицах и шапках. У них в руках были сети и крючья.
