Старикан поражен, нет, просто убит.
— Поджог? — обращается он к Смотрителю.
Тот только бледно улыбается.
Тут же начинается дознание. Во-первых, пожарная служба, ей надлежит отчитаться письменно.
Вместе со Смотрителем «витязи» отходят от остальной группы, достают бумагу, щелкают кнопками шикарных ручек. Они, мягко говоря, не сильны в иврите — ни в устном, а уж в письменном… От смущения эти большие, могучие дяди краснеют до корней волос. Он деликатно помогает им, диктует слова по буквам, составляет предложения. Они душевно благодарят его, участливо интересуются:
— Что у тебя сгорело, господин?
— О, сущие пустяки! Только одежда… вся… и несколько бесценных книг. Не стоит беспокойства…
Когда наконец все разбредаются, в мире уже царит утро. Невесть откуда появляются араб и девочка в сопровождении полисменов. Если он будет наблюдать осторожно, не встречаясь с этими горящими глазами, то безмятежность его грядущих ночей ничто не потревожит. Двое сержантов-верзил устраивают среди камней что-то вроде следственного кабинета в полевых условиях, сажают его на валун и ведут долгий перекрестный допрос. Ему странно их медлительное прилежание, ленивая обыденность происходящего. Исписанные страницы одна за другой складываются в пухлую стопку. Следственная работа совершается прямо у него на глазах. Солнце поднимается к зениту. Он голоден, томим жаждой. Следователи жуют огромные бутерброды, а ему и крошки не предложат. Стекла очков в потной испарине. И этот осенний день — странный. А в доме сейчас разыгрывается действо с немым стариком. Там изъясняются на причудливой смеси арабского языка и пантомимы. Слышны только вопросы.
Хозяин Погорелого Царства носится между всеми. Допытывается, записывает ответы. Дознаватели прижимают дознаваемого к валуну, снова и снова спрашивают об одном и том же. Почерневший Лес напитан зловонием, словно где-то рядом разлагается гигантский труп. Следствие в полном разгаре. Вот скукота-то. Что видел? Что слышал? Что делал? До чего же оскорбительна эта зависимость от ощущений, как будто они — главное, как будто не было здесь некой подспудной идеи.
К полудню на смену являются свеженькие следователи, и все начинается сначала. С подследственного пот катит градом. До чего же унизительно, когда тебя допрашивают вот так, на опаленной земле, верхом на камне, да еще после неусыпного ночного дежурства. Вот тоска-то. Он нервно сплевывает, раздражается, выходит из себя. Снимает очки и мгновенно теряет чувство реальности. Начинает путаться в показаниях. А еще через три часа он окончательно сломлен в их умелых руках, как молодой побег. Готов «сдать» араба как самого лучшего подозреваемого.
Они, конечно, только этого и ждали. Давно, давно пора стариком заняться. Защелкиваются наручники. Все завершается на удивление быстро. Урчат моторы. Араба скоренько вталкивают в одну из машин. В последнем взгляде немого удовлетворение и превосходство. Вслед за отъехавшим эскортом, обливаясь слезами, семенит девчушка. Осенние облака, безысходность и безвкусица. Пошлость во всем. Он вдруг стремительно подходит к Управляющему Лесохозяйством и дерзко требует решить вопрос с ребенком. Старикан не слышит его. Словно прощаясь, обводит потухшими глазами мертвый Лес. Разум изменяет ему, все чувства в смятении. Он виновато глядит на Смотрителя, как будто растерял все слова, как будто разучился понимать человеческую речь. Смотритель громко повторяет свое требование. Старикан ковыляет к нему. — Что? — шепчет он одними губами, в глазах туман. И тут он набрасывается на Смотрителя, бешено, исступленно наносит ему удары сморщенными горячими кулачками. Полицейские с трудом оттаскивают Управляющего. Его, одного его винит он в трагедии. Да, да, этот с книжками своими, с грязными очками своими, с цинизмом ученого придурка! Он виноват во всем!
Полисмены вырывают Смотрителя из рук разъяренного старика и в два счета впихивают в автомобиль. Довольно грубо впихивают. Что ж, наверное, враждебные флюиды Управляющего Лесохозяйством передались и им. Он не успевает даже проститься с краем, где провел почти полгода, и вот его уже несет обратно в город. Его высаживают в боковой улочке. Он входит в какой-то ресторанчик и набивает брюхо, пока оно не отвисает до полу. Потом, заросший бородой, пыльный и загорелый, как уголек, настоящий зверь пустыни, он слоняется по блестящим тротуарам. Первый грязный дождик уже смыл их мутной водицей. Ночью в дешевой гостинице где-то на окраине он наконец вправе будет выспаться по-человечески. Первая ночь без обязательств и тревог. Здоровый, полноценный сон. В трех измерениях, ничего лишнего. Но он не уснет. Лишь на мгновение чутко задремлет. Зеленые Леса будут разрастаться перед его воспаленным взором. В волнении и муке он станет задыхаться в четырех стенах и затоскует по «дыре» в Широкий Мир.
Назавтра все повторится. И станет повторяться снова и снова, и так до последних дней.
Одиночество удалось на славу. Научные изыскания, правда, сгорели, а вместе с ними и мудрые фолианты, но кто думает, что он хоть что-нибудь забудет, тот жестоко ошибается.
Какой чужой он в этом знакомом до мелочей городе! О нем тут, похоже, и не вспоминают. Другое, новое племя рвется в круг. Приятели, эти жизнерадостные клоуны, встречаются с ним, хлопают по плечу, кривятся в уродливых улыбках. «А верно, что у тебя лес сгорел?» — спрашивают они. Он молод, как говорится, все еще впереди. Но и самые близкие друзья давно махнули на него рукой. Зимними вечерами он заглядывает к ним, — несчастный, трясущийся от холода пес, которому и надо-то только обогреться у огня и поглядеть на свет, — а они, помрачнев лицом, вяло бросают:
— Ну, как дела?
Канун субботы. Вечер в пятницу.
