Быстро стемнело. Поезд шел себе да шел, переваливаясь и лязгая, в черном прямоугольнике окна проплывали редкие неяркие огоньки, спали мать и мальчик – соседи по купе, спал, по-детски ткнувшись носом в стенку и поджав под себя колени, новоиспеченный муж, а вот Любочке не спалось. На душе было тоскливо, муторно как-то, страшна была эта первая взрослая поездка, страшна будущая жизнь, страшен был даже ребенок, который должен родиться весной – уже весной, так быстро!
Любочка потихоньку вышмыгнула из купе и осторожно притворила за собой дверь. Коридор был пуст и плохо освещен, только две тусклые лампы мерцали в такт движению и монотонно, уныло жужжали. Любочка присела на краешек откидного стула, отодвинула несвежую казенную занавесочку и стала смотреть в окно. За окном колыхалась на сопках черная, страшная тайга, на небе не было ни звезд, ни луны, по окнам застрочил мелкий и грустный, совсем осенний дождик. Любочка поплотнее закуталась в ангорскую кофточку, связанную мамой в приданое, и стала мечтать. Она мечтала о веселых, неповоротливых иркутских трамваях, о новых родителях – кандидатах наук, и папа представлялся ей в бороде и роговых очках, а мама – в сером костюме из сурового сукна. Чем дольше мечтала, тем жальче Любочке становилось, что она так и не стала артисткой. Как здорово было бы сейчас не трястись в унылом вагоне, а в богатом вечернем платье шагать по мраморной лестнице, и чтобы все кричали «Браво!», а она бы только слегка кивала, вот так, едва заметно (Любочка для наглядности кивнула своему отражению в стекле).
В конце вагона показался усталый проводник. Сначала он немного постоял поодаль, без интереса посмотрел в окно, потом подошел к одинокой Любочке.
– Доброй ночи! Что, барышня, не спится?
Любочка кивнула.
– Вот и мне не спится. – Проводник широко зевнул. – Каждый рейс одно и то же. Напарник еще заболел, а я вот прикрываю. От самого Новосибирска один. И устал, как собака, а сна ни в одном глазу. – Проводник снова зевнул.
– А у меня там свекор со свекровью, – невпопад отозвалась Любочка и повертела на пальце новенькое обручальное колечко.
– Где? – не понял проводник.
– Да в Новосибирске же!
– А… А у меня теща померла в прошлом году. От инфаркта. Ну и сучка была, царствие небесное. Да и моя, знаете ли, вся в мамочку! Баба – она и есть баба. Дура.
Любочка обиженно подняла глаза.
– Ну что вы, барышня, это я не вам. Это я так, о своем. Шестнадцать лет вместе. Шестнадцать! Тяжело…
– А я в театральном училище учусь, на артистку, – зачем-то соврала Любочка. Проводник был еще не старый, лет сорока на вид, но уже довольно обрюзгший и понурый; его немытые волосенки торчали в стороны, синий форменный галстук сбился набок, и Любочке вдруг ужасно захотелось покрасоваться перед ним. Она рассказала, насочиняв с три короба, о съемках фильма в Выезжем Логе, и по ее рассказу вышло, что она в этом кино была едва ли не главнее Пырьевой (благо фильма проводник не видел).
– Да… Умеет нынче жить молодежь, не то что мы, грешные, – вздохнул проводник. – А знаете что? Пойдемте ко мне, я напою вас чаем! С голубикой. Сам собирал.
Любочка подумала: «Почему бы и нет? Темно, скучно», – поднялась, осторожно придержав откидное сиденье, и покорно пошла вслед за проводником.
В купе за чаем он рассказал Любочке о том, как лечить язву двенадцатиперстной кишки, о том, как познакомился со своей будущей половиной и по глупости обженился, о том, как правильно ставить рыболовную сеть и многое, многое другое. Во время разговора он подсаживался все ближе, пока не придвинулся вплотную, невзначай приобнял Любочку за плечи, стал потихонечку поглаживать, дрожащая ладонь незаметно просочилась под ангорскую кофточку. Любочка замерла, но не отодвинулась. Было ей от осторожных прикосновений взрослого женатого мужчины и страшно, и сладко. Потом усталый проводник с величайшей осторожностью повел свободной рукой по Любочкиной набухшей груди, по животу и мягко стал целовать прямо в губы, а она отчего-то не нашла сил сопротивляться – ответила на эти вкрадчивые поцелуи. Дальше все произошло очень быстро и как-то само собой, у Любочки ничего подобного даже в мыслях не было.
Проводник, пыхтя, слез с Любочки, отвернулся, застегнул ширинку. Бросил через плечо:
– Ну а теперь иди, моя сладкая. Что-то мы с тобой засиделись!
Сказал и довольно грубо выставил растерянную Любочку за дверь.
Она прокралась по коридору, на ходу застегивая халатик и кофточку, тихонько отворила свое купе и шмыгнула, не раздеваясь, на нижнюю полку, под одеяло. Чувствовала себя гадко, но в ногах еще таилась предательская сладкая дрожь, и сердце трепетало, словно бабочка, пойманная за одно крыло.
Глава 11
Случись на месте Любочки особа более романтическая, она бы наверняка заметила и преобладающий в пейзаже утес, похожий на древнего ящера в бурой шерсти с красными подпалинами, мирно уснувшего у самой воды, и юркую серебряную речку Шаманку, стремительно несущуюся прочь, к спасительному Иркуту, от небезопасного этого соседства, и высокое-высокое, прозрачное и звенящее солнечное небо. Но, увы и ах, Галина Алексеевна преуспела в воспитании, и дочка проморгала окружающую красоту, а увидела только покосившийся, неухоженный бревенчатый дом на две семьи, поросший травою и дикой смородиной крошечный палисадничек, шаткое крылечко да некрашеный высокий забор, с одного боку веером завалившийся в сторону звонкой речки Шаманки. Только теперь Любочка поняла, чем так обеспокоилась ее мама, премудрая Галина Алексеевна, прочитав в паспорте зловещую надпись «Иркутская обл., пос. Шаманка». Разве для того она, Любочка, выросла такой умницей и красавицей, чтобы оказаться в этом неряшливом двухкомнатном сарайчике с давно небеленной печью на полмира?! Для того разве училась она сызмальства достойно носить городские платья и прически?! Обманул, кругом обманул!!!
А ведь всего лишь утром, синим и солнечным, будто и не концу августа принадлежало оно, а самому началу июля, шумно и весело выгружались на вокзале, пошучивая и поддразнивая, и давешний проводник сердито смотрел в сторону, нарочно мимо щебечущей Любочки, а Любочка и вовсе о проводнике забыла за хлопотами и сборами, и ничто не предвещало беды. Быстро подошел нужный автобус, Любочка, словно первоклашка, вертелась у окна и все канючила, долго ли еще ехать, а Гербер поддразнивал: «Погоди, солнышко, увидишь!» – и от этого Любочку переполняло нетерпеливое, счастливое возбуждение.
Минут через двадцать автобус встал как вкопанный на пыльной площади в некоем населенном пункте, выплюнул почти уже переваренных в духоте пассажиров на остановку и с ворчанием удалился. Любочка внимательно пересчитала багаж и заозиралась по сторонам. Место было, кажется, вполне приличное. Тут и там торчали новые одинаковые пятиэтажки, вдоль площади стояли голубые торговые киоски-скворечники; народу было немного, но Любочке и это количество показалось астрономическим, потому как Выезжий Лог днем в будни совершенно вымирал.
Любочка довольно щурилась. Она повисла у Гербера на шее, жарко и жадно поцеловала в губы, прошептала:
– Дай угадаю, какой здесь дом наш! С первого раза угадаю, спорим?
Гербер усмехнулся и вернул поцелуй.
– Думаешь, не смогу? – Любочка обиженно надула губки.
– Сможешь! Ты у меня все можешь, солнышко. Только придется тебе еще чуть-чуть потерпеть. Это, ангел мой, Шелехов. А Шелехов вовсе еще не Шаманка, увы.
Тут Любочка и почувствовала первый укол беспокойства. Но пока это беспокойство было еще абстрактным. Оно, словно легкий порыв ветра, метнулось мимо лица и отлетело, а Любочка заскучала и запросила мороженого.
Следующего автобуса прождали часа два. Любочка вся извелась. Она уныло сидела на чемодане и нервно перебирала край подола. Говорить совершенно не хотелось, от жары разболелась голова, и настроение все больше портилось.
Подошедший автобус был похож на ежика. Пыльный и унылый, он мелко дрожал и поводил длинным носом. Садились тихо, по-деловому, совсем как взрослые – никаких тебе ни шуток, ни смеха. Народу набилась целая прорва, и Герою Берлина пришлось от души поработать локтями, чтобы отвоевать для усталой беременной жены сидячее место. Едва тронулись, измученная Любочка задремала. Но на каждой новой остановке она вздрагивала, поднимала голову и с мольбою смотрела в окно, а потом на Гербера, и в мутном от духоты, по-собачьи печальном взгляде ее читался немой вопрос: «Приехали?!» Но нет, никак не приезжали. Автобус, пыхтя, полез в гору и вскоре заглох. Разморенные пассажиры, переругиваясь, высыпали на улицу покурить и размяться. Только Любочка осталась сидеть на своем месте, головою привалившись к горячему пыльному стеклу, и по щекам ее покатились тихие крупные слезы. Герой Берлина совсем растерялся и не знал, что ему делать. Чинились долго, и Любочка, наплакавшись и настрадавшись, крепко уснула. Когда она открыла покрасневшие влажные глаза, отремонтированный «ежик» все еще взбирался в гору – шумно, из последних силенок. Любочка опять с мольбою посмотрела на мужа.
