– Теперь уж совсем немного. Немножечко! Больше половины уже проехали. Потерпи, солнышко! – виновато пробормотал Гербер.
На этих словах автобус достиг верхней точки маршрута, на мгновение завис в ней и радостно, с ветерком покатился вниз.
Первые пять дней Любочка проплакала, забившись в уголок необъятной, провисшей проволочной кровати, прерываясь только на еду и на короткий сон, не находя сил даже на упреки, – и собственные молчаливые слезы казались ей безысходными и величественными. Она представляла себя прекрасною узницей, похищенной из княжеского дома жестоким воителем. Герой Берлина сбился с ног, пытаясь рассмешить прекрасную Несмеяну, но это у него не получалось – Несмеяна слишком вжилась в придуманный образ и никак не желала из него выходить. Только ночью, ложась с мужем в одну постель, она переставала плакать и жадно, подолгу с ним целовалась. Это было, конечно, против правил, но и ей ведь к вечеру надоедало плакать, хотелось и ей отдохнуть и расслабиться. Каждый раз Гербер обманывался, верил, что слезы кончились, но утром все повторялось сначала, и опять он метался по дому, не зная, что предпринять. Учебный год был уже на носу, и неплохо было бы появиться в школе, хотя бы расписание узнать, но Гербер все откладывал, на работу не ехал. Разве мог он оставить Любочку одну, беременную, в таком вот истерическом состоянии? На третий день пришла знакомиться с «молодой» древняя сморщенная бабка из соседней половины дома. Фигура у бабки была согбенная, взгляд ехидный – точь-в-точь «сарафанное радио». Любочка знакомиться не пожелала. Еще глубже забилась в свой уголок, одеялом укрылась с головой и оттуда, из-под одеяла, жалобно всхлипывала. «Простите, в положении она у меня», – извинялся Гербер. Но соседка только поухмылялась и через несколько минут убралась восвояси.
Ситуацию спас контейнер с вещами, наконец-то догнавший молодоженов. К моменту его прибытия Любочке и самой опротивело реветь, но она никак не могла найти достойного повода, и вот повод нашелся. Прибыли в контейнере новенькая двуспальная кровать с двумя парами белого постельного белья, комод с зеркалом и лакированный трехстворчатый шкаф. Любочка по-детски обрадовалась вещам старым и новым и запела, замурлыкала себе под нос героические пионерские гимны, которые разучивала в школе. Она взялась за метелку и за тряпку, вымела паутину по углам, развесила веселые занавесочки, заставила Гербера побелить печь и выкрасить рамы. Теперь Любочка сама себе представлялась эдакой девочкой-Женькой из фильма «Тимур и его команда», радостно и бесстрашно намывающей окна третьего этажа. И пусть Любочкины окна почти вросли в землю – это совсем не мешало мечтать и наводить уют. А Гербер, окончательно сбитый с толку, получил возможность выйти на работу.
Гербер и Любочка были похожи. Любочка мыслила покадрово, всякий раз подставляя себя в готовую мизансцену, виденную раньше – в кино или по телевизору. Гербер, в детстве и отрочестве объевшийся разными романтическими книжками о прекрасных дамах, мушкетерах, пиратах, драках и приключениях, думал и изъяснялся преимущественно высокопарными речевыми штампами. И если б можно было потихонечку подслушать его мысли, услышать можно было примерно следующее: «Бедное, наивное дитя! Разве такие лишения представляла ты, мой ангел, когда отдавала мне руку и сердце?!», или что-нибудь в том же роде. Словом, Герой Берлина отчетливо чувствовал свою вину. К тому же он действительно любил Любочку и не задумываясь достал бы ей звезду с неба, если бы знал как. Но до звезды было пока не дотянуться, и оставалось лишь мечтать о светлом будущем – потихонечку, про себя. Он мечтал, что вот, доучится, не так много ему осталось, а потом уедет года на три куда-нибудь на Крайний Север, где будет, рук не покладая, сил не жалея, преподавать математику, а когда срок выйдет, он победно вернется к Любочке – с мешком северных денег. И верная, исскучавшаяся Любочка встретит его на пороге этого ветхого дома, а потом они купят кооперативную квартиру в городе, сразу двухкомнатную… Дальнейшая жизнь была замутнена и Гербером окончательно не продумана, потому виделась нечетким ярким пятном, праздничным мерцанием, как при первомайском салюте.
Любочка, ничего не знавшая о планах мужа, очень скучала по дому – по его налаженному быту и уюту, по маме, у которой на все и всегда находился готовый ответ, по щедрому и добродушному Петру Василичу.
Галина Алексеевна тоже скучала по Любочке. Но это была не пассивная утомительная тоска, а бурная деятельность во имя будущего внука, потому вечерами, придя с работы, Галина Алексеевна, толком не поужинав, садилась вязать пинетки и подрубать пеленки, собственное хозяйство совершенно запустив. Впрочем, Петр Василич не замечал этого. Спустя несколько дней после Любочкиного отъезда он купил по случаю старенький «Москвич», еще довоенный, 39-го года выпуска, и все свободное время посвящал теперь ремонту. Спроси Петра Василича, он бы и не ответил, скучает по приемной дочери или нет, так затянул его этот кропотливый и трудоемкий процесс. Зато каждый прохожий видел, что дом принадлежит теперь автомобилисту – небезызвестный сенной сарай на заднем дворе был переоборудован в гараж, к гаражу расчищен подъезд, и в заборе поставлены новенькие ворота.
А Любочка, управившись со слезами и с контейнером, стала стремительно обживать новое пространство. Это было чудо практичности и женской прозорливости – она устроилась на почту в отдел писем, чтобы было откуда уйти в декретный отпуск, прикрепилась к женской консультации, легко завела дружбу с новыми соседями и сослуживицами. Новая роль вполне удавалась Любочке – играла она милую и добросердечную молодую жену, и потому аборигены ее с радостью приняли, даже соседская бабка, первое знакомство с которой не заладилось.
Любочкина жизнь более всего напоминала банку консервированного компота, припрятанную к празднику. В этом неподвижном мире ничего не происходило, некому было взболтать банку, некому утолить жажду, некому есть сладкие ягоды. А праздник? Праздник – это еще когда… Весной в семье родился мальчик. Имя выбирали долго. Любочке хотелось чего-нибудь экзотического, ее артистическая натура жаждала «Альбертов» или «Роланов». Но тут Гербер, всегда такой уступчивый, проявил неожиданную жесткость. Он-то не понаслышке знал, как относятся школьники к мальчикам со странными именами, и после долгих препирательств сына нарекли Ильей – в честь Ильи Ковригина из фильма «Девчата».
Три с половиной года время было поймано в круг, а в центре царила великолепная Любочка – счастливая жена и мать, хозяюшка, раскрасавица, – и нравилось ей это маленькое уютное царство, и уже не представляла она для себя иной жизни. Приезжала взглянуть на малыша и невестку новосибирская бабушка. Она оказалась совершенно не такой, какой ее представляла Любочка. Не было ни строгого английского костюма, ни роговых «профессорских» очков, а было вместо них хрупкое, улыбчивое, гиперактивное существо по имени Валентина Сергеевна. Она привезла два чемодана подарков и пятьсот рублей на хозяйство.
Но отношения не заладились. Недоразумение вышло из-за Гербера, еще перед свадьбой совравшего про четырехкомнатную квартиру. Когда Любочка увидела деньги и подарки, перед ней опять замаячил призрак большого города, и она только ждала удобного момента, чтобы поговорить со свекровью.
Случай, наконец, представился – Гербер уехал по делам. Слово за слово, с величайшей осторожностью Любочка завела желанный разговор.
– Родненькая, я все понимаю, тяжело тебе, и воду из колодца несешь, и готовишь на печи, – смутилась Валентина Сергеевна. – И будь моя воля, я бы вас завтра же отсюда увезла…
– Да мы бы вас ни капельки не стеснили, честное слово! – заверила Любочка. – Вы сами видите, я и постирать, и прибрать, и приготовить – все умею. Я ведь не для себя. Мне бы только Илюшеньку поднять.
– Да я бы и рада, Любонька! Только сейчас это никак невозможно. Тесно у нас. Я в прошлом году маму к себе забрала. Она у меня больна очень. Астма у нее, склероз. Ей семьдесят семь лет.
Любочка прикинула в уме: четыре комнаты. Одна, предположим, под больную бабушку. Другая – родителям. Но ведь есть еще целых две – им с Гербером и детская для Илюши! Ну ладно. Допустим, родителям две. Они ученые, им кабинет нужен. Но ведь и тогда остается комната, пусть самая крошечная… Любочка смотрела на свекровь с неприязнью. Повернуться ей негде! Ишь, пятьсот рублей привезла, облагодетельствовала!
Валентина Сергеевна, признаться, растерялась. Она не знала, что Любочка вместо маленьких двух комнат держит в уме четыре большие, а потому удивлялась настойчивости невестки. Вернулся Гербер, а в доме – холодная война. И, главное, никто ничего объяснять не хочет.
Валентина Сергеевна с горем пополам прожила у молодых еще пару дней, несколько раз попыталась с Любочкой помириться и засобиралась домой.
