— Логически у нас два пути, — рассуждал Муха. — Ехать вдоль реки, полосой отчуждения, или ехать на север, на Гражданку.
Фиговидец поднимает от карты недоумевающие глаза. — Нет, — говорит он, — какая же тут логика? Зачем ехать на север? Мы вот здесь? — уточняет он, аккуратно ставя палец. — Почему бы не поехать сразу направо? — (Палец ползет вправо.)
Муха соображает, соотнося незнакомые очертания со знакомым ландшафтом.
— Не, там же Джунгли.
Фиговидец пожал плечами.
— Твоя проблемы в том, что ты не воспринимаешь это как проблему, — заметил я.
— Пойдём-ка, — сказал Муха, подумав. — Мы их тебе покажем. Заодно заберём Жёвку из школы. — Он вопросительно мне моргнул. — Ты напишешь поручительство?
— Уж лучше его выкупить. В счёт наследства.
— Ага. — И он добавил, обращаясь ко мне, но глядя на Фиговидца: — И дай ему свою коричневую куртку. — И Фиговидцу: — Это недалеко.
Это было недалеко, но нам пришлось обогнуть китайский квартал, полоскавшийся на ветру — как флажки или бельё — резким чужим шумом. Фиговидец жадно косился в сторону этого шума, на уцелевшие грязно-жёлтые куски старой развалившейся стены, на бараки, и пагоды, и снующих людей, но терпел. Он даже не заикнулся о своем явном желании подойти ко всему этому поближе. Однако Муха перехватил и его взгляды, и желание.
— Китайцы — крысы, — сообщил он. — Грязные, вшивые, тифозные, подлые крысы. Пожалеешь, пустишь куда-нибудь в уголок китайца — а через день у тебя там будет двадцать пять китайцев, а через неделю тебя из твоего же дома на улицу вышвырнут. А ты помнишь, — (это уже мне), — как раз когда мы учились, был эксперимент по совместному обучению? Они стукачи все до последнего, а как драться — так только вдесятером на одного. Читать-писать еле выучивались — подлые, а тупые. Из каких они пещер к нам повылезли, хотел бы я знать.
— Ты ошибаешься, — сказал Фиговидец спокойно. (Впервые столкнувшись с народным предрассудком, он с терпеливым ещё недоумением вглядывался в его лицо.) — Это очень древняя и культурная нация.
Муха сострадательно улыбнулся.
— Так то, наверное, другие. — Он задумался. — От этих воняет, — выложил он последний и (он должен был так думать) наиболее убедительный для фарисея аргумент. Бедный Муха. Для фарисея он сам ощутимо пованивал.
Как и всё вокруг. Дорога, не разделённая на проезжую часть и тротуар, была густо усеяна мусором, в котором преобладали полиэтиленовые пакеты и тусклые клочья целлофана. В густой грязной воде луж плавало столько окурков, как если бы их высыпали туда намеренно. С просохших участков ветер поднимал мелкий лёгкий сор и песок, щедро оставленный зимой. Тухлые грязные запахи были столь сильны, что казались овеществлёнными, валяющимися повсюду, как гниющая падаль. Машины, проезжая, поднимали зловонные тучи. Люди — на этой дороге их почти не было, а кто был, торопился поскорее уйти — походили на кульки, скрывавшие под серой скрученной бумагой одежды всё тот же смрад. Некоторые машины норовили промчаться так, чтобы забрызгать грязью пешеходов; вслед им летели проклятия и камни. Муха первым свернул на тропинку, петлявшую в истерзанном кустарнике. Впереди были мягкое ровное тепло, усиливающийся запах земли, и мёртвая жёлто-коричневая трава показала свой юный зелёный подшёрсток.
Некрупные чёрные птицы бродили по траве, не боясь и что-то выискивая. Небольшой пруд стоял раствором жёлтой глины, в бледном небе стояла легкая муть. Пронеслось дуновение настолько слабое, что направление ветра определить по нему было невозможно: словно воздух, долго-долго сдерживавший дыхание, глубоко вздохнул и вновь замер. Метрах в ста начинался лес: то угрюмо-серый, то аспидный сплав искорёженного железа, бетона, кирпича и пока мёртвых деревьев.
— Летом хоть как-то выглядит, — сказал Муха. — Зелень, чертополох, то-се. В августе ходят за грибочками, кому жизнь не дорога. — Он помолчал, пошуршал ботинком по траве. — Сталкер помер недавно.
— У нас тоже такое есть, — сказал Фиговидец, невозмутимо озираясь. — Половина острова, весь западный край. В Джунглях нет ничего опаснее змей, а они не ядовитые. Эти места мало-помалу распахивают под огороды.
— О! — оживился Муха. — Огороды везде, я же говорил. У вас какие сорта выращивают?
— Я в сортах не очень разбираюсь. Применительно к климату.
— А чего больше — травы или мака?
Фиговидец задумался:
— Больше всего, полагаю, картошки. Потом капуста.
— Какая капуста?
— Белокочанная, кольраби, брюссельская, — добросовестно перечисляет Фиговидец и запинается, глядя в округлившиеся глаза моего приятеля. — Цветная, — шепчет он напоследок, и невнятная скоропись его интонации неотличима от горестных каракуль (когда горе боится себя обнаружить) «прощай навсегда» тех, кого не любят.
— Они выращивают на огородах овощи, — говорю я Мухе.
— А что ещё можно выращивать на огороде? — поражается фарисей.
— Коноплю, — машинально отвечает Муха. Он похож сейчас на человека, который внезапно узнал, что говядину можно не только есть, баб — не только ебать; вся его жизнь в этот миг откровения расплавляется, потеряв хребет, в вопрошающем взоре того, кто со всем перечисленным делал и делает что-то иное, непознаваемое.
Фиговидец переварил коноплю значительно бодрее, чем Муха — капусту и, куда-то в мыслях перескочив, поинтересовался, нельзя ли нанять машину, — в самом-то деле — поехать вдоль реки.
— Про вдоль реки забудь, — говорю я. — Ни один шофёр не согласится.
— Может, обратиться на первых порах к властям? За содействием. Знаете, как прежде, в настоящих экспедициях.
Муха сразу оправился.
— Ну ты точно ребенок, — сказал он. — Кто же обращается за содействием к властям?
— От властей наоборот откупаются, — добавил я. — Чтобы они не вздумали содействовать.
Фиговидец не спросил «почему?» Я заметил, что улыбнулся он скорее с пониманием, устало, согласно. Отвернувшись к лесу, он следил за птицами, далёким движением облаков, за тенью. Он видит, что я за ним слежу, но ему всё равно: даже если он и притворяется, то притворяется хорошо. На Муху он не реагирует искренне: как на ребенка или собаку. Он смотрит на небо, теоретическое знание о котором (небо то же самое) не совпадает со свидетельством встревоженных чувств (небо другое, чем над В.О.; ничего общего). Провонявшее от соседства со свалками земли, оно висит над нами старой половой тряпкой, из него каплями цедится жирная вода. Муха поднимает обломок кирпича. «Доброшу до прудика?» — спрашивает он сам себя. Воздух перед дождём загустел, даже камню тяжело лететь.
Школа набросилась запахами: в левую ноздрю — ядовитый запах хлорки, в правую — едкий запах мастики. По коричневому линолеуму коридора неслась завуч: тяжёлая, мощная, неизменившаяся; откинув вздыбленную золотую лаву перманента; в высоченных узких сапогах, с хлыстом в руке. Хлыст нежно, нервно гулял по слитому с ногой голенищу.
Взрывной волной рефлекса нас разнесло по стеночкам. Муха, спасая Фиговидца (есть у него эти рефлексы, нет ли), толкнул его так, что я едва успел сунуть ладонь фарисею за спину, останавливая в нескольких сантиметрах от стены. Впитавшая тысячелетия ненависти и страха, стена сочилась потом, слюной, жиром, отслаивалась ороговевшей кожей, спёкшейся кровью; в её липкую, жадно дышащую поверхность глубоко ушли мёртвые мухи.
— Родители? — на ходу каркнула завуч. — В учительскую! — Она указующе взмахнула хлыстом.
От движения хлыста частицы воздуха бросились врассыпную, и я увидел, что Муха затрясся. Позже, в учительской, пока составлялись бумаги, он сидел не шевелясь, окоченев, несчастный, немой и вспотевший, как когда-то на уроке, и смотрел, боясь оторваться, в пол — лишь бы не увидеть те же эмалевые ледяные глаза. Фиговидец покоился на своём стуле аккуратно и угрюмо; я курил и подписывал бесконечные бланки. По углам пыльной задымлённой комнаты лежали ворохи страшных воспоминаний; серые портреты на стенах (классики, учёные, выдающиеся педагоги) глядели зло и тускло, как фотографии разыскиваемых преступников. Учебники на корявых полках затаились, карауля что-нибудь зазевавшееся: муху, руку. В горле першило.
Бескрайне раскинувшись за чёрным столом, завуч смотрит на меня с любопытством — это смелое, простодушное в своей открытости, грубости любопытство, интерес человека, который не умеет бояться. Хлыст лежит перед ней, такой мирный, пасторальный, словно и не он полчаса назад разгуливал по спинам учеников и учителей. Мирный, пасторальный — но он был не сонный, нет. Он поработал, ему предстояло ещё работать; он отдыхал, но был внимателен.
Завуч не боялась меня, я не боялся её — но и только. Зло, которое я мог причинить ей, и зло, которое она могла причинить мне, находились в примерном равновесии; отлично это понимая, она не задиралась. Если применительно к таким людям можно говорить о высокомерии, то ее молчание (молчание, своего рода вежливость) было высокомерным. Мы ничего не могли дать друг другу, а отнять не получилось бы. На её лице проступила смутная улыбка, словно наблюдение за мной дало ей наконец какую-то выгоду, неосознаваемое ранее преимущество, что-то, даже самого бесчувственного человека заставляющее смягчиться. Но в этот момент Фиговидец неосторожно качнулся на скрипнувшем под ним стуле.
