Сейчас же, возвращаясь из Калужского, Виктория, пятидесяти пятилетняя женщина, задумавшая последний, наверное, в своей жизни, переезд, с грустью взирала на неровный ландшафт этих суровых и бедных мест. Ей вдруг пришло в голову, что не она это делает, выбирает себе пристанище, а кто-то другой, неведомый ей и упрямый. Ведет ее, как куклу на веревочке, в театре Образцова, передвигая с места на место по сцене жизни. Так было и в прошлый раз, когда она оказалась в Калининграде. Это было как некое затмение разума.
Она приехала в Калининград в начале апреля. Вода с неба, вода под ногами, асфальт в колдобинах, запущенные дворы, горы мусора на автобусных остановках, батареи пивных банок, которые не успевали собирать дворники, и пробирающая до костей сырость. Шествие людей под зонтами и ни одного улыбающегося лица навстречу. Обшарпанные стены уцелевших немецких зданий, со сбитыми барельефами, и даже руины, разгромленного в сорок четвертом города, никак не могли вдохновить любовь к нему. Так же как и безобразные панельные коробки советских построек в центре. Центральная улица от вокзала ничем не отличалась от петропавловской, курской, челябинской или саратовской.
Но здесь было столько деревьев, огромных, высоких, старых… и хотя они предстояли в весенней целомудренной наготе, в них ощущался огромный потенциал некогда прекрасного города-сада. А дальше, дальше случилось затмение.
Затмение не дает рассуждать, анализировать «за» и «против», заглушает голос сознания, присоединяет к толпе и теснит к пропасти.
Именно так, спустя долгие годы, она понимала то свое состояние.
Разве плохо ей было в милом русском городке Петропавловске на границе с Сибирью, который великий вождь в припадке щедрости подарил Казахстану, уже тогда предрешив судьбы тысяч и тысяч русских людей? Перед ее мысленным взором всегда стояла красавица — церковь Петра и Павла над разливающимся по весне Ишимом, где ее крестили, и нарекли победоносным именем. Она помнила солнечные земляничные поляны в березовых лесах и оранжевые в крапину лесные саранки в густых грибных… Как сказочные цветы, как подарок Лесного принца.
Вместе с вездесущими мальчишками она убегала в лог, на тихие старицы с изумительными водяными лилиями и желтыми кувшинками. Это были ее любимые цветы, и мальчишки соревновались в ловкости, чтобы добыть их для нее.
Милый, милый городок… Красно-кирпичные и деревянные, украшенные деревянным ажуром дома проспекта Вознесенского, остатки купеческих лабазов, в расщелинах их стен они с ребятней прятались в детстве, музей с двумя входными колоннами, где один из залов с древность охранял оскалившийся волк… Нежные красно-прозрачные гроздья костяники продавали старушки на углу Пушкинской улицы, у крыльца благородного дома — бывшей старинной гостиницы, где останавливался сам царь-батюшка Александр. Она любила все это, ведь это была ее маленькая Родина и она была победительницей жизни здесь, где, как говаривал ее дед Константин «и камень мхом обрастает», где были у нее родные люди, мать, друзья, хороший бизнес, и главный архитектор города Юрий Валерьевич Зеленский — нежный, романтический человек из 19 века, влюбленный в нее до беспамятства. Она знала, что рано или поздно бросит его, но тогда еще не знала, что Юруля оставит о себе память на всю жизнь — сына Саньку.
Покидая навсегда свой милый город, они с Юрулей побывали на кладбище. На старом покоились дед и бабка Юры, и его маленькая дочь, а у Вики здесь был похоронен отец.
Было тихо и сумеречно, потому что день выдался не солнечный. Листья шелестели скорбно, как и подобает в этом месте. Юра огладил могилку своей девочки, протер стеклышко над фотографией ангела, и плечи его вздрогнули. Потом они сидели на уютной скамеечке у стариков Зеленских под сиренью, устлавшей своим цветом столик и обе могилки. Юруля обнял Вику.
— Они были счастливы 55 лет, и умерли в один год. — Торжественно произнес он.
— Ты уверен? — переспросила она.
— Уверен. Они почти не разлучались, и все время старались прикоснуться друг к другу.
— Как?
— Погладить. Приласкать. Только и слышно было: «Стасенька, Наташенька». И как нитка за иголкой друг за другом.
— И он никогда ее не обижал?
— Что ты!.. Станислав Зеленский, польский ссыльный офицер, без памяти был влюблен в мещанку Наталью Нагорнову, учительницу. Это была любовь на небесах, милая.
Вике стало печально, захотелось заплакать. «Почему я не могу любить его, такого милого, верного, надежного. Я ведь стараюсь, я очень стараюсь…»
Юруля нежно поцеловал ее прикрытые веки.
— Викуся, я тебя очень люблю, и у нас все будет хорошо. Ты не бойся, и знай, что я все выдержу. — Сказал он, словно угадав ее мысли. Она торопливо и покорно закивала головой. — Я приеду к тебе, если ты захочешь, в Россию. Ты должна решить сама. Оказывается, от меня ничего не зависит. А теперь пойдем, поищем могилку твоего отца.
Но могилу отца не нашли. Ряд захоронений 72 года кончился над логом, и потемневшее синее пространство неба прорезали красивые огненные сполохи. Сразу же ударил ветер, разметал рубиновые пряди Викиных волос. Страшно стало стоять над логом, среди могил, и они поспешили к кладбищенским воротам. Осталось чувство сожаления, что с отцом она не попрощалась.
На другой день было солнышко, и Вика с утра купила цветы, ей хотелось побыть со своими стариками наедине. Она поехала автобусом одна на другое кладбище в Новопаловку. Шла к ним неспешно, слушая пение птиц и шепот кладбищенских трав. Голова была ясной, а сердце легким. Радостные, с всегдашней, веселой искринкой бабушкины глаза, встретили ее издали. Она уже знала, с какой стороны ни зайти, бабушка Анна видит гостя. Взгляд же, деда Константина, всегда насуплен и угадывается в нем мука тайная. Словно так много знает он о людях — живых и мертвых, что и смотреть-то больно. Вот они какие разные, — опять увидела она, щелкнула задвижкой, зашла в оградку, встала на колени: «Здравствуйте, мои родные!»
Она огладила руками каждый сантиметр песчаной почвы, под которой лежали старики в этой оградке, как на широкой супружеской постели. Каркали вороны, внося хаос в гармонию голубого неба и буйно зеленеющей кладбищенской растительности, окруженной прочной пеленой вечного покоя. Но это не раздражало Вику. Когда она раскладывала цветы, увидела на бабушкиной могиле круглую дыру, уходящую вглубь. Может быть, это была нора, и Вика отважилась заглянуть в нее. И тут же отпрянула — так застучало сердце! Она нутром ощутила движение подземных стихий, недоступное разуму простого человека, рождающегося с тайной и умирающего с ней.
Взгляд деда стал удручающим. Мол, вечно, ты, внуча, лазея, куда только не залезешь… А бабушка смотрела так же радостно, мол, струсила?.. А чего? Бабья доля наша такая — через все пройти надо, и не убояться.
— Ну, почему через все?.. Через боль, потери, нелюбовь, предательство, болезни, да?.. И я?
— И ты. — Сказал дед. Или ей показалось. — В главном все люди одинаковы.
— В святом и дурном. — Подсказала бабушка.
— А кто такие святые? — наивно спросила она.
— Эх, почти до сорока годов дожила, а спрашиваешь! Над другими не заносись, на добро чужое не зарься, не воровать, не врать не смей, работать до седьмого пота, хозяином слову быть… Я ж вас всех скромности учил. — Сказал дед.
— Вот это все святое и есть. — Добавила бабушка.
— А любовь?..
— А любовь из этой же святой пряжи вьется. — Начала было бабушка, но дед не дал ей досказать.
— Мы-то, слава богу, слова такого стеснялись. Одним ее пестовать нужно всю жизнь. Другим она дана, как посошок в дорогу. Хотя бы нам вот.
— Ты, че буровишь? — возмутилась бабушка.
— А че есть, то и буровлю. Припомни, моя разлюбезная, как я в 16 годе к вам на молоканку-то в Плоском батраком пришел наниматься в кожаных штанах… И тебя, кулацкую дочку, красавицу писану, да певунью, да плясунью, да и уволок в нужну сторону, в свою родимую Красноярку. Сбежала ведь со мной. А какие к тебе важные сватались. Аня, моя разлюбезная, единственная моя, хозяйка, жена и подруга — всю жизнь речь такую тебе говорил, до самого гроба.
— Как же! Слушать устала. И не только это я от тебя в выраженьях слушала. Аня, моя единственная и разлюбезная, окромя тебя нету мне утешения, но скажи, Аня, начистоту, в 27 годе через Мещанский лес, на телеге с Малкой Чанушкиным куды ехала?!
— Так это ж в аванец и в получку так получалось. — Пытался оправдаться дед.
— Ага! А куды я ездила на телеге в 27 годе с кривым Малкой Чанушкиным — откудова мне помнить в девяностом-то годе! И всю жизню меня попрекал! Всю жизню. А он ведь, Малка, тебя ладить печки учил. А ты его позорил в аванец и в получку. Родителев, богатство бросила, женихов ради тебя, как есть. А ты всю жизню…
