— Женихи твои на гражданской еще остались, а я прошел, и Отечественную прошел, потому что, ты, Аня, моя единственная и разлюбезная, и судьба нам такая была, чтобы вместе жизню прожить и упокоиться рядом.
— Значит, у вас была любовь на небесах. — Догадалась Вика. — Родные вы мои! Почему же у нас так не получается, ни у мамы, ни у меня?
— А все от вашей бабьей нескромности. — Ответил дед. — Мать твою взять. В городе девки краше не было. Как выйдет в городской парк гулять с подругами, картинка, ну вылитая Аня в молодости. И брови червлены, углем писаны, и губы маков цвет. И сама статная, маленькая, больно любил я ее…
— Викусю больше любил. — Вставила бабушка. — Завсегда внуков мы больше любим.
— Так ведь сноровистая, как кобыла, все не по ей! Двух мужиков поменяла, и этот не хорош, и другой плох. Судьбу, внуча, принять надо, трудом жизни сделать. Обтесывать эту глыбу всю жизню, в поте лица, и терпеть… Терпеть по-христиански. Где шепотком, а где шлепком, но на добро, и с хитростью женской. А норова не показывать. А вы теперь спорые, нетерпеливые, раздражительные. Кротости и смирения совсем лишились. Ты вот уже какого мужика взяла, и опять не рада?.. И замуж ни за одного не идешь?
— Не рада, дедуля. Мне мало, что Юра любит меня, сама хочу любить. А не могу.
— Ты, внуча, забавница! Разве ты хоть одного полюбовника уважала?
— Я хотела уважать, да не за что было. Слабые все они. А мне хотелось спрятаться за крепкую спину, и сказать, как я устала. Устала я смертельно, учиться жить, выживать, правды и справедливости добиваться. Я женщина, я хочу мужчину, который освободит меня от рабства жизни. А такого нет.
— Эх, девка, все-то в тебе есть. Только не поймешь никак, что бунтуешь зря. Судьба такая твоя — учиться любить. Посошка тебе не дадено, вот и все.
— Держись, внуча, Юрулю. А-то опять погрешишь, если убьешь его любовь к тебе. — Вздохнула бабушка Анна.
— С Юрой я честна, знает он, что не люблю его.
— Мы-то родились в начале века, и рано женились. Жить надо было, работать, детей рожать, некогда было любви-то ждать. У вас все по-другому, сильно изменилась жизнь, с тех пор как мы здесь лежим.
— Сильно изменилась. — Подтвердила она. — И многие смирились, между деньгами и любовью выбрали деньги. А я веду себя глупо. Да, глупо. Опасаюсь, если любовь придет, я ее не узнаю. А ты, бабуля, как поняла, что любовь это?
— Ничего не поняла я. Кинулась за ним, как в огонь. Истинно так. Он ведь меня как в свою Красноярку увез, в то лето мы первую свою мазанку на берегу озера поставили. Начали хорошо, по-людски. Ну, и к празднику варила я в баньке самогонку. И обварилась сдуру-то. Молода была. Пока в Первосоветскую больницу на телеге меня привезли соседи, самого в ту пору не было дома, он лесничим работал. Пока то, да се. А потом доктор Верейская, из ссыльных она была, вызвала его и говорит, мол, будьте готовы, ногу ваша молодуха потеряет. Гангрена начинается. Он перед ней на колени: «Не режьте, дайте срок, я способ знаю!» И вот он, дед твой, пешком в Красноярку-то и давай подряжаться свиней забивать, за работу только нутряным салом просил. Ночь идет пешком до города. Нянюшек всех умаслит-заговорит, и салом нутряным ожоги мне мажет. Да и назад, в Красноярку. А у меня ж, не только нога, вся левая половина и лицо задето было. Смотрит доктор Верейская, а я уж оживаю. Десять ночей подряд со свежим салом ходил пешком двадцать километров, это в октябре месяце! Поди ж, верно, нонешние мужики такое совершить не в силах, а потому и любовь в них не растет. Любовь нужно женщине пригоршнями кидать, а они наровят все за ее счет прибыток поиметь. Грех это большой. Вот оттого они и гоняются по жизни, не пристроенные да пьяные. Давать женщине радость не умеют. Главная беда все одно — в мужиках. — Со вздохом закончила бабушка. — Не защищает, не жалеет мужик бабу-то, чести ее не щадит — с чего ж любви счастливой зародиться?
Дед молчал, насупленно сведя брови. Значит, соглашался. Потом сказал:
— Внуча, не переживай, что оставляешь навсегда могилы наши. Вспомни-ка, как весело да ладно мы жили. И на том спасибо. Поезжайте с Богом. А нам памяти и любви вашей довольно. Помнишь, ты мне стихи читала древнего поэта. Я запомнил, мудрые слова: «Всю землю Родиной считает человек, изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек».
Каркнула ворона, и она, вздрогнув, проснулась, в слезах, с томительным чувством в груди. Она лежала, обняв теплую бабушкину могилу, прижавшись щекой к земле. За оградкой стояла и смотрела на нее беленькая собачонка. Она завиляла хвостом и умильно заморгала желтыми глазками, явно выпрашивая гостинец.
Ворона сидела на решетке оградки, и червонной сталью сияло ее перо в лучах высоко стоящего солнца. Утерев слезы, Вика сказала: «Сейчас», и стала доставать из сумки припасенное угощенье. Ворона снова каркнула, и целая стая черных гостий загомонила в нетерпеливом ожидании трапезы.
Халемындра не преминула поговорить с соседкой. Она вовсе не считала, что любопытство большой грех.
— Как думаешь? Купит или не купит? Эта, как ее?..
— Виктория. Виктория, зовут ее. — Нехотя отозвалась Надя. — Не эта купит, так другая.
— Да, в этой ****ской жизни все продается, все покупается. — Выдала свой вердикт Синепупая. — А мы с Русланом за щавелем. За железку. К лесу. Пойдешь с нами?
— Да на кой мне этот щавель!
— Пирогов бы напекла.
Надя только махнула рукой.
Вышел Руслан, великовозрастный детина, похожий на мать разве что крупной статью. Физиономию его можно было бы назвать вполне симпатичной, если б не пустые глаза и апатия, прорисованная в углах опущенных отчетливо очерченных губ. Ему шел двадцать седьмой год. Он ни разу не был женат, и не взял наследством сексуальную охоту своего отца. Перепихиваний с местными девками по — пьянке ему вполне доставало. Пил он вместе с матерью, чаще в женской компании.
Женских компаний было много. Бывшая доярка и депутат Аля Хромова обычно пила с Надей. Нередко к ним присоединялась Валентина — директор Дома Культуры. Иногда Любаня Продуманная. Все певуньи.
Халемындра чаще пила с Веркой Осинкиной, Кумарихой и Любаней Продуманной. Опустившаяся Нонка Кумариха, однако, не забывшая своего славного и богатого прошлого, предпочитала в партнерши Лиду-Каланчу — гренадерского вида женщину с косящим левым глазам. Лида была женщина покладистая, только вот беда — ссалась после третьей рюмки. Проссала Кумарихе диван. Она всегда ходила в штанах и в калошах сорок шестого размера. А голову любила покрывать цветастым платочком. С людьми была радушной и говорила тихим приятным голосом. Даже мат в ее исполнении не казался грубым.
В свою очередь Верка Осинкина, с юности почему-то прозванная Брындой, — здесь у всех были замечательные прозвища, — деликатностью не отличалась, компанию водила с женой Сушки. Пьяной ее никто никогда не видал, а только в магазине, покупающей алкогольный провиант. Верка, несмотря на авторитет фермерши и ее высокий материальный достаток, позволявшей ей пить не рябину на коньяке, а настоящий коньяк, могла послать Сушку очень далеко. Та уходила. Но через неделю, отобидевшись на подругу, снова являлась с коньяком или хорошей водкой и отличным закусоном в Веркино логово, где всегда пахло стиркой и под полом по весне квакали лягушки. А ребятишки двух Веркиных сексолюбок раньше времени перебирались на сеновал, изрядно подъеденный коровой Пташкой, которая была кормилицей семьи.
Женскую элиту сельсовета составляли экономист Люба Закулисная, симпатичная, но обидчивая женщина, не только за себя, а за всю деревню. Другими словами патриотка поселка Калужское. Как только кто пытается поддеть калужан, Люба за них грудью встает и обижается.
Люба владела старым немецким домом. Одна. Сын ее обретался в Калининграде. Закончив работу, Люба приходила в свои обширные пределы, надевала дорогой теплый халат, включала телевизор, доставала бутылочку коньячка и капала мерно в кофе или чай. Неделями ей никто по вечерам не звонил, и никто не заходил попроведать. Кошка Муся скрашивала ее одиночество. Вид в окно был печальный — двухэтажный барак для поселян второго сорта.
Галя в Шляпочке, бывший агроном, а ныне сотрудник земельного ведомства, вечно торопливая и чем-то озабоченная. У нее еще сохранился горящий на мужчин глаз и быстрая летящая молодая походка. Но, похоже, в голове у нее был полный та-ра-рам. В юности она была шебутной, каталась с бригадирами и трактористами по просторам полей, сейчас же, в ограниченном пространстве мало уютного кабинета, стала суетливой и крикливой. Впрочем, у нее было одно замечательное качество — она быстро забывала обиды и не помнила зла.
И, наконец, Шурочка-красивые ножки. Эта была местный военкомат. Красавица-вдова бальзаковского возраста. На ее челе навечно осталась печать печальной любви и верности, ушедшему любимому. Зря она осталась сидеть здесь, в Калужском. Зря. С ее внешностью и искренним отношением к людям, она могла иметь другую судьбу. Дети ее укоренились в городе, а она изо дня в день испепеляла свою душу воспоминаниями о счастье, оборвавшемся так внезапно. Детям до ее горя не было дела, они просто не понимали ее, а потом научились использовать — Шурочка выставляла на свой административный стол макароны, консервы и прочий провиант из ассортимента, которым торговал ее сын на базаре в городе. Так она приучила калужан к белорусским продуктам. Все в его копилку, любимого сыночки, все, и ее печальная жизнь, и ее зарплата — сама она вечно была должна в магазинах. Но сын строил дом, сын нуждался, и она изо дня в день совершала материнский подвиг.
