– Кто этот молодец? – поинтересовался Автономов. С явным удовольствием он повторил: – Молодец! Когда будем людей к наградам представлять, ты, Греков, не забудь его.
– Это Коптев, – сказал Греков, присматриваясь к водителю в синем комбинезоне, который, оказав помощь товарищу, уже захлопнул дверцу своей машины.
Ничего не дрогнуло в лице Автономова. Он лишь повел глазами в сторону Цымлова, снова встретился взглядом с Грековым и устремил взор туда, где бурлила между ряжами вода и, опоясывая Дон, шли по кругу самосвалы с буйволами на капотах.
Все таким же невозмутимым оставалось чрево Дона, вздрагивая и расступаясь лишь для того, чтобы поглотить очередной поток камней. Уже начинало казаться, что никогда не насытится оно и что восторжествует этот потомок Ермака с байдиком, пока не стала стекать по балкам с горы из степи мгла и не послышалась из репродукторов команда Цымлова:
– Свет!
Одновременно вспыхнули все прожекторы на правом и на левом берегах, скрещиваясь на проране, залучились тысячесвечовые лампы на железобетонных столбах, замерцали фары. Синева вечера раздвинулась, очертив многоцветную толпу на склоне и проран. И тут же как ветром колыхнуло толпу. Из груди ее вырвался вздох.
Вдруг увидели все поперек Дона темную гряду. Свет прожекторов и ламп, пронизав воду, явственно обозначил волнистый хребет каменных бугров, между которыми еще оставались ложбины Все теперь могли видеть, как после каждого нового обвала камней все выше под водой поднимаются конусы бугров и как выравниваются между ними ложбины.
Голос Цымлова скомандовал;
– Вторая очередь!
И с «буйволов», гуськом спускавшихся к прорану, уже не глыбы стали падать в Дон, а заструились ручьи мелких камней. Сталкиваясь в воздухе, они разбрызгивали красные, зеленые, голубые искры.
Кинооператоры и фоторепортеры, не жалея пленки, метались под этим камнепадом по мостикам, перекинутым от ряжа к ряжу. Казалось, не вода бушует между ними, а голубое, красное, зеленое пламя. Ослепленные им, кружились в водовороте рыбы: медно-красные сазаны, серебристые сулы, черные щуки. Медлительные сомы искали проходы в каменной запруде, туполобо тычась в нее, отплывая и вновь подплывая.
Все же одному из них удалось втиснуть свое могучее туловище в ложбину между каменными буграми. Бия хвостом, он рывками пошел вперед, прорываясь в верховья Дона. И он бы, пожалуй, прорвался, если бы в это мгновение из самосвала не обрушилась на него лавина камней, похоронив под собой. В это мгновение и каменная гряда показала из-под воды свою серую ребристую спину.
Слышен стал рокочущий шум Дона. Он как будто хотел напоследок что-то рассказать людям, которые молча стояли на склоне и смотрели, как машины забрасывают камнями его грудь, и напомнить им о чем-то. Осевшие под грузом, медленно въезжали на проран и, легко съезжая с него, опять бежали под ковши экскаваторов самосвалы. С каждым новым оборотом машин все уже становилось горло, из которого еще вырывалась прощальная песня Дона.
Он еще пробивался в низовья большими и маленькими ложбинами, разделявшими вершины каменного хребта, но с каждым новым заездом «буйволов» на проран они становились уже. Вдруг песня его оборвалась.
Съехавшая на мост очередная машина ссыпала в черный проем свой груз. Падая, он угодил в то самое место, где еще пробивалась последняя струя сквозь камни, и все смолкло. Захлебнулся Дон. Перед непроходимой преградой свернул со своего тысячелетнего пути и потек по обводному каналу в обход плотины, чтобы ниже ее опять вернуться в свое древнее, но уже навсегда обмелевшее русло.
В этот момент кинооператоры снова вспомнили о старике, из которого должен был получиться сюжет. Если его как следует обыграть, это наверняка войдет в золотой фонд киноискусства. Единственный в своем роде шедевр: прощание казачества со старым Доном.
Снопы света сразу со всех сторон брызнули на склон горы и, выхватив из темноты живописную толпу, ярче всех озарили стоявшего впереди всех старого казака с байдиком. Вспыхнули у него околыш и лампасы. И все вдруг увидели, что он плачет.
Кинорепортеры и фоторепортеры так и ринулись поближе к нему, заходя с одного и другого бока и приседая, чтобы снизу нацеливать объективы, потому что им непременно надо было заснять его лицо крупным планом. Каждая его слеза была на вес золота. Это были не какие-нибудь глицериновые, а самые натуральные слезы казака, оплакивающего расставание его с древним Доном. Окружив старика, они в свете прожекторов плясали вокруг него. Девушка в комбинезоне сумела ближе всех подобраться к нему, под самую бороду, и снизу целилась в него глазком кинокамеры.
Внезапно старый казак выпрямился и, подняв свой байдик, пошел на них, как ходил на ворон и сорок в своем огороде и в станице.
– Кыш, проклятые!
Расступаясь перед ним, они разбежались в стороны, но не забывая при этом трещать и щелкать затворами своих аппаратов. Они не вправе были прозевать такие кадры. Фигура казака с поднятым байдиком должна будет выглядеть на фоне укрощенного Дона особенно символически. Когда он круто повернулся и пошел прочь, взбираясь по склону, они опять сомкнулись вокруг него, забегая к нему с боков, спереди и снимая его спину в синем чекмене.
Как незрячий, он нащупывал впереди себя байдиком стежку. Из толпы жителей выступила девушка в сиреневой блузке и пошла рядом с ним, поддерживая его под локоть.
Теперь уже кинорепортеры и фоторепортеры неотступно сопровождали их обоих – старика и девушку, поддерживающую его под локоть. Нельзя было и придумать лучших кадров. Вот где была символика: немощную старость сопровождает на покой торжествующая юность.
В будку командного пункта, где до этого священнодействовал один Цымлов, теперь набились инженеры, начальники участков и многочисленные соавторы проекта операции, только что завершившейся полным успехом, трясли друг другу руки и обнимались так, что слышалось похрустывание костей. На столе появились две четверти с цимлянским, надавленным из того самого винограда, который теперь тоже переселяли из затопляемых зон. Звякнули стаканы.
Автономов, чокаясь, первый протянул свой стакан Цымлову.
– За главного виновника! Вон какого коня усмирил. – И, залпом осушив свой стакан, признался. – А я уже хотел заставлять тебя самого…
– За вами готов я хоть в воду, – догадливо отпарировал Цымлов.
– Ого, да твои кадры, оказывается, с зубами, – найдя глазами Грекова, пожаловался Автономов. – Давай, Федор Иванович, целоваться. – И он потянулся к Цымлову.
Козырев, который в трезвом виде никогда бы не позволил себе фамильярного обращения с начальством, вставая и расплескивая из стакана вино, крикнул:
– А я, Юрий Александрович, предлагаю за вас! От души, потому что восхищаюсь. – И, взглядывая сквозь стекло на склон горы, засмеялся. – А действительно из этого деда дух вон. Ермак уходит на пенсию.
В растерянности он оглянулся по сторонам, заметив, что никто не смеется. Дон уже не шумел за окном. Еще видна была фигура старика, взбирающегося вверх по склону.
И тогда раздался голос Автономова:
– Лучше ты бы помолчал, Козырев! Есть такие вещи, над которыми никому не позволено смеяться.
Теперь для Грекова одним из новых, еще не испытанных им до этого удовольствий стало прийти вечером домой, бесшумно открыть с террасы дверь и незамеченным постоять на пороге, радуясь тому, что открывалось его взору.
Ярко горит свет, все двери в доме открыты настежь, Валентина Ивановна сидит на диване, положив на колени вышивание, а Таня и Алеша попеременно убегают из столовой в комнаты направо и налево и появляются оттуда, наряженные в платья, кофты, юбки, брюки и галифе, в дамские туфли и в кирзовые сапоги, в которых Греков обычно вышагивал по картам намыва. Таня, утонув в брюках и сапогах, перепоясав отцовскую гимнастерку ремнем и выпустив из-под козырька его военной фуражки клок волос, изображает казака, а Алеша появляется в красной кофте и длинной зеленой юбке. Глаза у него и так цыганские, и Валентина Ивановна хохочет до слез, когда он, вращая ими и доставая из-под доброй полдюжины юбок колоду карт, предлагает ей предсказать судьбу.
– Трефовый король, – нараспев говорит гадалка, – и рад бы отдать тебе свое сердце, но промеж вами встала бубновая дама и стращает его казенным домом. Однако ты, милая, надейся, потому как по картам тебе лежит дорога, а в конце и заветная встреча. Только не скупись, позолоти ручку.
Валентине Ивановне совсем немного надо, чтобы вызвать у нее приступ смеха. Смеясь, она откидывалась на спинку дивана и заливалась своим «а-ах-ха» минуты на три, которых актерам было достаточно, чтобы исчезнуть за кулисами и появиться оттуда уже в ином виде. Теперь уже на голове у Алеши не цветастый платок, а соломенная шляпа с черной лентой, на верхней губе торчат две щеточки фатовских усиков, а брюки волнами ниспадают на штиблеты, и он вращает задом совсем как Чаплин, спасаясь от погони пузатого полицейского в мундире, в котором Греков узнавал свой старый френч. На мундире болтается черная кобура, и полицейский, гоняясь за Чаплиным по всем комнатам, свирепо хватается за нее рукой. С громом падают у них на пути стулья, дребезжат тарелки, ножи и вилки в буфете и на столе под полотенцем, которым прикрыт ужин. Пыль столбом стоит. Улепетывающий от своего преследователя Чаплин вращает задом ничуть не хуже знаменитого оригинала, но это ему не помогает. Вот его совсем настигает полицейский. В этот момент Чарли оборачивается и укалывает его своей тросточкой. Пузатый полицейский испускает дух, делаясь на глазах совсем тощим – это Таня незаметно выпускала воздух из футбольной камеры, спрятанной под отцовским френчем.
