В Париже или Лондоне ущербное солнце, светя сквозь дымку, не кажется таким ярким, и южане завидуют прохладе этих мест и сумрачным теням, дающим передышку от зноя. Полагаю, что Муссолини всерьез намеревался снести взрывами часть Альп и Аппенин, чтобы прохладный воздух Германии хлынул на полуостров, закаляя жителей Перуджи и Рима и поднимая их боевой дух. А потом этот Муссолини повис вниз головой, и полы его рубашки, задравшись, обнажили живот, а мухи, которым он также объявил войну, облепили лицо, с которого уже сползла привычная гримаса зверской решимости. Вот так! И худосочная его возлюбленная с простреленной грудью тоже повисла вниз головой с ним рядом. В этом контрасте скромной непритязательности с пышностью меня интересуют претензии, присущие скромности, и иллюзии, которые она способна внушать. Я уже говорил об одной из фотографий Теи, запечатлевшей ее отца в повозке рикши в Южном Китае. Снимок был засунут в раму зеркала над комодом, и я ловил себя на том, что часто смотрю на него, разглядываю белые, иностранного производства ботинки, задранные кверху и болтающиеся возле головы луноликого китайца, также одетого в белые одежды. Непонятно, что рождало впечатление значительности человека на снимке, но, возможно, виною тому был собственный мой статус — возлюбленного дочери и потенциального зятя изображенного на фотографии. Но, так или иначе, он по - джентльменски восседал в своем живом такси, вознесенный над миллионами копошащихся внизу, снедаемых голодом и вшами, над пушечным мясом бесчисленных войн, над кромкой бьющейся о берег волны поколений. И эта волна кипит, выбрасывая под беспощадное азиатское солнце пену и зелень водорослей вместе с памятью о миллионах мертвецов, погребенных в океанской пучине.
Итак, солнце заливало ярким светом гору с ее субтропической растительностью, где в зелени и пышных цветах прятались игуаны, работали в поте лица простые труженики — сельские жители и пролетарии, и обитало неисчислимое множество приезжих из умеренных широт, готовых платить свои кровные, лишь бы очутиться здесь. Рядом с нами находился шикарный отель «Карлос Квинто». Там был парк, а в нем бассейн с лазурной водой, сияющей небесным теплом, а по подъездной аллее скользили машины иностранных марок. Акатла начала привлекать тех, кто раньше отдыхал в Биаррице и Сан-Ремо, но теперь желал чего-нибудь потише и подальше от политики. Выделялось несколько испанцев, представителей как той, так и другой противоборствовавшей стороны недавнего конфликта. Встречал я и русских, и японцев, а в помещении бара был китаец, подрабатывавший еще и производством обуви с веревочной подошвой, так называемых alpargatas. Особенно шумной и кипучей являлась американская колония, от которой поначалу я держался в стороне.
Мне нравилось наблюдать соседний парк, бар на террасе, купальщиков в бассейне, всадников, гарцующих по дорожкам, олененка в загоне. Управляющим в отеле был итальянец в элегантных серых брюках и во фраке, плотно облегающем его выпуклую задницу. Зализанные волосы, деятельная забота о других и нескрываемая тревога за себя. Я не раз наблюдал в разгар рабочего дня, как он быстрым движением ощупывает свои карманы, что-то проверяя или засовывая в них. Подойдя к ограде, Тея представила меня ему. Звался он Да Фьори. Окна наших спален выходили в парк, оставленный для членов семьи управляющего. По утрам миниатюрный старичок, отец Да Фьори, совершал моцион. Он был в английском костюме старинного покроя, темно-зеленом, потертом, перетянутым ремнем, с красновато-коричневыми пуговицами. На голове у него красовалось кепи, он то и дело подкручивал кончики усов своей мохнатой лапкой и нетвердо держался на ногах. Ступни его казались слишком маленькими. Мы с Теей любили смотреть из своей кровати, как он бродит между пышными клумбами. Потом появлялся его сын, уже причесанный, бледный, меланхолический; осыпая каплями росы свою манишку, он склонялся к руке отца, после чего появлялись похожие на пирожные две маленькие девочки — его дочери — и расплывшаяся жена управляющего. И каждый из них, склонившись, подносил к губам лапку старикашки. Наблюдать эту картину было очень приятно. Завершив церемонию, семейство усаживалось в беседке и завтракало.
К этому времени наш орел выучился слушаться команду оставлять по нашему сигналу добычу, чтобы есть с руки. Пора было приваживать его к ящерицам. Но ловить живых рептилий оказалось трудно — они убегали. Мертвые же, как считала Тея, не годились. Ящерицы, которых добывал для нас Хасинто, были слишком резвы, и Тея предложила давать им эфир, чтобы они двигались помедленнее. Мне очень нравились ящерицы. Некоторые из них становились совсем ручными и всячески показывали, как им приятно, когда их гладят по головке: карабкались на плечо, юркали в рукав, путались в волосах. Вечерами, во время нашего ужина, ящерицы располагались поближе к свету, манившему мошкару, и я глядел, как раздувается и опадает их горлышко и высовывается язык, которым, как говорят, они улавливают звуки. Я желал бы, чтобы мы оставили их в покое, не принося в жертву сидевшей на бачке птице с ее смертоносными когтями и клювом. Тею мое отношение к ящерицам смешило и раздражало, ее язвительные шутки и шпильки насчет моего сочувствия этим солнечным тварям заставляли меня смущенно ежиться. Взгляды ее были очень оригинальны.
Она говорила:
— Ты сумасшедший! Приписывать диким существам человеческие чувства! Дарить им любовь! Держи ее при себе, им она ни к чему, а умей они чувствовать, как ты, не были бы ящерицами, они бы задумывались, замедляли движения и в конце концов вымерли. Увидев, что ты мертв, ящерица заберется тебе в рот в поисках личинок, словно ты бревно.
— Калигула сделает то же самое.
— Вполне возможно.
— А ты? Ты предала бы мое тело земле?
— Ты же мой возлюбленный. Конечно! А ты разве не предал бы земле мое тело?
В отличие от Люси Магнус она никогда не именовала меня мужем, не давала никаких ласкательных прозвищ. Порой мне казалось, что ее отношение к браку пусть не столь категоричное, как у Мими, но тоже весьма отрицательное.
За этим разговором о ящерицах последовало еще много других на данную тему, и мало-помалу я начал понимать, что не устраивает во мне Тею и что она хотела бы во мне изменить. Я не признавал безнадежных ситуаций и в любых обстоятельствах пытался найти выход — непонятно только: благодаря природному оптимизму или же по глупости. Так или иначе, но положительное во мне, как я чувствовал, сочеталось с законопослушностью. Tee же был чужд мой благодушный оптимизм, когда даже к явному злу я пытался подойти с позиции добра, положив ему тем самым предел. Если же это не удавалось, я попросту отворачивался от него. Тея проницательно распознала во мне эту черту и пыталась воздействовать на меня, переделать на свой лад.
И все же меня больно ранил вид крови хрупкой ящерицы и ее нежных внутренностей, терзаемых когтями Калигулы, когда он подминал ее под себя, яростно бросаясь на свою жертву. -
Как-то в воскресенье на площади с рассвета гремел оркестр, воздух в кухонном патио был сух и зноен, и мы после утренней глазуньи принялись тренировать орла. Даже шорох его крыльев, расправляемых в воздухе, наводил на меня ужас. Хасинто притащил нам ящерицу побольше, и мы привязали ее к столбу рыболовной леской, чтобы она не могла убежать. Взмахнув мощными крыльями и подняв в сухом, словно наэлектризованном воздухе облачко пыли, орел устремился к добыче, чтобы вонзить в нее когти. Но леска позволила зверьку метнуться в сторону, ящерица, злобно приоткрыв рот, бросилась на великана и, сомкнув челюсти, повисла на птичьем бедре со всей силой и цепкостью атакующего. Нога птицы мелькнула в воздухе стремительно, как конница Атиллы, Калигула издал ропот недовольства. Думаю, орлу еще не приходилось испытывать боль, и потому изумлению его не было предела. Оторвав от себя зверька, он до крови стиснул его в лапах, а изувечив, отскочил в сторону. Втайне я получил удовольствие от нанесенного Калигуле оскорбления. Птица перебирала клювом перья, ища рану.
Тея, вся красная, злобная, рвала и метала.
— Взять! Прикончи ее! — кричала она.
Но, услышав ее голос, птица лишь подлетела к ней за обычной порцией мяса. Tee пришлось вытянуть руку и позволить орлу опуститься на свой кулак, но скрыть возмущения она не сумела:
— Вот сволочь! Испугаться крохотного зверька! Мы не можем допускать подобное! Но как быть? Ты, кажется, смеешься, Оги?
— Нет-нет, Тея, я просто щурюсь от солнца.
— Ну и что нам теперь делать?
— Я подберу ящерицу и подзову к ней Калигулу. Бедненькая, она еще дышит.
— Хасинто, убей lagarto, — приказала Тея.
Босоногий мальчишка был рад стараться и с удовольствием прикончил ящерицу, стукнув ее камнем по голове. Я поместил трупик себе на рукавицу, и на этот раз Калигула послушно прилетел, но клевать не стал, а, яростно потормошив, сбросил его на землю. Когда я вторично подозвал его к запыленному тельцу, он сделал то же самое.
