Орлу нравилось, когда его гладили перышком. Он стал совсем ручным, но все-таки сердце мое порой уходило в пятки, когда требовалось надевать на него колпачок и затягивать тесемки.
Однажды мы работали с птицей и позвали на помощь горничных отеля. Тея выстроила их в ряд и сказала:
— Hablen, hablen ustedes![183]
Она хотела, чтобы они болтали, потому что Калигулу надо было приучить к близкому присутствию людей и шуму. Но на этот раз одетых в форменные платья индианок просьба Теи не столько позабавила, сколько испугала. Они молча смотрели, как она посадила на руку слетевшую со шкафа птицу. То, что я однажды себе вообразил, теперь произошло с одной из девушек: колпачок был снят, она увидела пронзительный орлиный взгляд и загнутый хищный клюв с дырочками ноздрей и описалась. Но и на Калигулу произвело впечатление такое количество женщин — поев, он потянулся к Tee и неожиданно стал по-кошачьи ластиться к ней: терся то одним, то другим боком, путаясь в ее ногах.
— О, только посмотрите на него! — вскричала Тея. — Взгляни, Оги, он хочет, чтобы его приласкали!
Потом ее вдруг обуяло нетерпение, ей стало казаться, что мы слишком уж задержались в городе.
— Хватит! Нам пора! Дела не ждут. Надо приступать к серьезной работе с ним.
— Давай сразу же и уедем.
— Невозможно. Я должна повидаться с адвокатом. Но просто ужасно терять столько времени! Скорей бы, скорей отсюда выбраться. Очутиться дома, а там уж он поохотится.
Она имела в виду охоту на ящериц. Не на тех гигантских, с жабо вокруг шеи, чьи фотографии она мне показывала — игуан, которых нам предстояло потом ловить, а совсем маленьких. К тому же Калигулу следовало еще приучить к лошадям или ослам, поскольку гигантские ящерицы водятся в труднодоступных местах, где нет автомобильных дорог, а нести Калигулу на плече весь долгий путь пешком было немыслимо.
Я чувствовал, что дело с разводом подвигается медленно: вероятно, возникли какие-то сложности, — но мне не хотелось расспрашивать Тею и углубляться в детали. Мне казалось, что у нее было время освоиться в положении богатой женщины и она способна позаботиться о себе. И чем я могу ей помочь? Кроме того, я не собирался вникать во все подробности скандала между ней и мужем. Поинтересуйся я, и она все бы мне рассказала. Но я не касался этой темы, и мы посвящали свободные часы цветной фотографии — снимали Калигулу сидящим у меня на плече на фоне собора, пока отряд конной полиции не прогнал нас с площади. Со мной полицейские повели себя грубо. Из их слов я понял, что птицу они считают опасной и хотят проверить мои документы. С Теей они были более любезны, но и тут вся их игривость не отменяла главного — и нам пришлось ретироваться. Тея еще не рассталась с намерением посылать очерки с фотографиями Калигулы в «Нэшнл джиогрэфик» или «Харперс». В Акатле у нее был знакомый литератор, которого Тея выбрала нам в помощники, и потому она продолжала делать записи в маленькой книжечке, очень элегантной, переплетенной в красную кожу и с золотым карандашиком в придачу. В самое неурочное время Тея могла вдруг достать записную книжку и склониться над страницами. Написав несколько слов, она останавливалась, думая или что-то вспоминая, и при этом загораживалась рукой, как художник, заслоняющий от света свой рисунок, чтобы получше в него вглядеться. Я видел лишь ее руку и замечал, что пальцы по форме очень напоминают мои.
— Милый, в каком это городке в Техасе он вдруг припустил за зайцем, не помнишь?
— Не возле Увальде?
— Нет, милый, нет! Как такое могло быть?
Она положила руку мне на бедро. В Мехико она покрыла ногти золотистым лаком, и они так и сверкали. На ней было платье из алого мягкого бархата. Тяжелую материю украшали пуговицы в форме ракушек. Мы сидели под деревом на резной скамейке. Белая чистая кожа декольте Теи пылала жаром, и тот же огонь исходил от ее лежавшей на моих брюках руки. Я думал, что после ее развода мы обязательно поженимся.
И странно, что природа
Нас заставляет сожалеть о том,
Чего мы так упорно добивались.
У. Шекспир. Антоний и Клеопатра
[184]Дом Теи ждал ее. Возможно, правда, что он принадлежал Смитти. Я решил выяснить это позже. Спешить тут было незачем.
Высокие здания, шпили и крыши показались вдали и тут же скрылись за выступами гор и скалистыми обрывами, протянувшимися на тысячу миль до того места, где шедшая под уклон дорога превратилась в улицу, по которой мы въехали на соборную площадь, так называемую zocalo. Здесь мы оставили машину, поскольку дальше проехать она не могла, и пошли пешком. Каждого приезжего здесь окружила бы орава мальчишек, нищих, бродяг и гостиничных зазывал. Но наше прибытие вызвало настоящее столпотворение: орел на моей руке заставил высыпать на улицу завсегдатаев баров, опустошил лавки, магазины и крытый рынок возле собора. Многие узнавали Тею и приветствовали криками, свистом, улюлюканьем, кидали в воздух сомбреро, и в этой шумной, кипящей возбуждением толпе, в столбах пыли от бесчисленных ног мы проследовали несколько сотен метров от zocalo, площади, до каменной террасы виллы «Casa Descuitada», как значилось на синей, осененной гранатовыми ветвями изразцовой плите над входом, — «Беспечный дом». Нас встретили кухарка и мальчик-слуга, ее сын. Они стояли на граните террасы, оба босые, мать — у входа на кухню, сын — возле двери, ведущей в спальню. В шали, как в люльке, кухарка держала младенца и при виде орла, даже и в колпачке, невольно попятилась. Мы убрали птицу. Местом ее обитания стал туалет. Там орел сидел, как на насесте, на бачке и слушал, видимо, привлекавшее его журчание воды. Мальчик Хасинто маячил сзади, наблюдая, как мы управляемся с птицей, вызывавшей у него трепет, смешанный с восторгом.
Иногда я говорил, что, если бы единственной причиной, заставившей нас пуститься в это нелепое предприятие, являлись деньги, я бы постарался это пресечь — выпустил бы Калигулу на свободу или кому-нибудь отдал. Но я понимал, что целью Теи была не нажива, улавливая в ее плане и некий высший, исконный смысл, связанный и с честолюбием, и со страстью к рискованной игре, и с идущей из глубины веков потребностью приручать. Несмотря на все мое скептическое отношение к замыслу Теи и страх, который внушала мне птица, я часто размышлял, как хорошо было бы, если бы на голову ей свалился кирпич и размозжил череп; с другой стороны, я понимал правоту Теи и восхищался ее неукротимой энергией. «Но все же, — думал я, — неужели ей мало нашей любви и потребовалась еще и птица, а иначе зачем этот орел?» Будь у меня деньги, она по крайней мере не могла бы ссылаться в качестве предлога на их отсутствие. И все же гнать от себя вопрос о деньгах было бы в высшей степени легкомысленно. Возможно, план охоты на игуан с помощью орла и неразумен, но все же приобретение птицы — это заслуга Теи, именно она сделала первый шаг, а что сделал я? Чем вообще занимался я здесь, в Центральной Мексике, разъезжая в лосинах и походном обмундировании? Словом, я по-новому и остро ощутил всю важность вопроса о деньгах. Разве Но справедливо считать, что человек ловит удачу и плетет интриги, роет и копает, таскает на своем горбу, копит и хранит или же каждый день несет свою службу, поклоняясь им явно или тайно, лицемерно или со слезами, гипнотически влекомый если не самими деньгами, то чем-то с ними связанным?
Итак, мы прибыли, и нам подали обед — суп, курица под соусом из томатов и авокадо, кофе, желе из гуавы. И эта непривычная, изысканно-острая еда возвращала мои мысли к вопросу о деньгах.
Дом был красивый и более просторный, чем это казалось снаружи, поскольку имел еще нижний этаж, куда из сада вела лестница. Здесь было два патио: один с фонтаном и глубокими кожаными креслами, другой — возле кухни, похожий на скотный двор, там мы продолжали обучать орла, слетавшего к нам с черепичной крыши сарая, где спал Хасинто.
С террасы открывался вид на горы и скалы. Почти под нами — zocalo — причудливой формы возвышение, атакуемое со всех сторон зарослями винограда и диковинными деревьями. Собор с двумя вытянутыми башнями и облезлым синим куполом казался покрытым благородной патиной или слоем глазури, словно его закалили в жарком пламени огнедышащей печи; местами расцвеченная солнцем кирпичная кладка, поблескивая на солнце, отбрасывала радужные блики на камень площади, а странный силуэт собора наряду с восхищением вызывал какое-то щемящее скорбное чувство — настолько полно он соответствовал всему окружающему. Колокола цеплялись к нему как зверьки, слабосильные, облезлые, позеленевшие от старости; двери открывались в угрюмый полумрак, где возле мертвенно-белых престолов высились фигуры святых, порушенные временем, покорябанные, исцарапанные, с вызывающе белыми, словно краешек дамских панталон, вдруг показавшийся из-под юбки, потертостями и черными дырами, следами гвоздей и терниев, запекшимися ранами, кое-как прибитые, скорбные жертвы кровавых мук и разрушений. На склоне холма с одной стороны было кладбище — белое, покрытое колючей растительностью, с другой — расползались рытвины и лабиринты серебряного рудника, где кипела жизнь и, судя по всему, осуществлялись благотворные финансовые вливания. Было видно, как в гору вгрызались машины. Любопытство толкнуло меня однажды прогуляться в том направлении. Странную картину являли все эти машины в Мехико — английские, бельгийские, какие-то вагонетки, экскаваторы, подъемники, долбящие грунт и роющие туннели железные штуковины, кургузые локомотивы, тянущие старенькие поезда с закутанными в пончо рабочими и солдатами охраны. А по дороге на рудник, еще в городе, — горы мусора, свалка, мягкие холмики гниющих отбросов и птицы, вьющиеся над ними весь день напролет, хищно высматривающие добычу, а выше, на скалистом утесе, — водопад, туманная полоска бледной, бледнее, чем воздух, воды над кромкой лесов, внизу сосны, перемежаемые морщинистыми выступами скал; какие-то южные растения и цветы — там на жарких камнях притаились змеи, а в зарослях прячутся кабаны, олени и гигантские ящерицы — игуаны, которых нам надо ловить. И всюду жара и ослепительное сияние.
