В жизни всегда есть место противоречиям, и Ален, так стремившийся освободиться от всего, что было священно в наших глазах, умудрился сотворить некое новое священное. С группой юношей и девушек, в большинстве своем очень молодых, он стал организовывать тайные сборища — нечто среднее между сатанинской мессой и тренировочным лагерем, — черпавшие свое вдохновение в учении Гурджиева и Жоржа Батая, в индуистской религии и в откровенном национал-социализме, причем вся эта смесь подавалась под соусом Ленина, Ницше и дядюшки Донасьена. Ален называл это опытом обращения с духовными бомбами. После событий, о которых я коротко расскажу, полиция и пресса занялись этими темноватыми делами. Атмосфера таинственности, страх и сумбурность всей этой истории так и не позволили им разобраться в ней до конца. Собрания обычно проходили где-нибудь в амбаре или в подвале, но чаще всего под открытым небом, посередине поляны, где распинали на кресте летучую мышь или сову. Сначала участники некоторое время обменивались ударами розг, потом занимались любовью и, чтобы поупражняться в уличных боях, стреляли из настоящего оружия боевыми патронами по мишеням с изображением фигур, одетых в американские куртки. Ален читал вслух какой-нибудь текст маркиза де Сада или что-нибудь, относящееся к дзен-буддизму, иногда речь Троцкого или Геббельса, страницу из Евангелия, из Лотреамона или из Жарри. После этого приступали к совместному застолью, называвшемуся «Тайной вечерей» или причастием, которое сводилось в основном к обмену наркотиками: от гашиша, вызывавшего смех, и до героина или ЛСД. Роль Алена мне до сих пор представлялась довольно загадочной: для одних он был вожаком, для других — мечтателем, над которым скорее подсмеивались. Неясно было также, какая связь существовала между этой группой и организацией «Народная услада»: то они как бы полностью сливались друг с другом, то между ними обнаруживались какие-то различия. Иногда же они вообще растворялись в воздухе, и тогда в глазах следователей и журналистов они выглядели выдумками и плодом коллективной фантазии. Однако какие-то следы оставались: распятые совы, неизлечимые наркоманы, в бреду звавшие Алена, листовки, так меня поразившие, драма, о которой я расскажу дальше, и исчезновение моего племянника.
Газеты того времени — это происходило в 1970 году — довольно много писали о приключениях некой шестнадцатилетней девочки, фамилию которой разглашать было запрещено законом. Ее звали Жизель Д., и ей тоже суждено было сыграть странную и зловещую роль в истории нашей семьи. После той ночной беседы с Аленом, так меня изумившей, я долго не знал, как поступить. Как истинный реакционер и сторонник репрессивных мер, я хотел поначалу, чтобы избежать трагедии, пойти и предупредить полицию. Но я обещал хранить тайну. К тому же Ален был моим племянником, и я перенес на него любовь и даже преклонение, которые я всегда испытывал к его отцу. Да и что мог я сказать конкретно комиссару полиции, если бы пошел к нему? Что племянник рассказывал мне… что он читает плохие книжки… что у него странные идеи и что он вынашивает опасные планы?.. Надо мной бы просто посмеялись. И я ничего никому не стал говорить. Все последующие месяцы я редко видел Алена, его высокую фигуру близорукого бродяги с барскими замашками. Я волновался и боялся за него подобно инспектору Ганимару, ожидающему очередной выходки Арсена Люпена, или доктору Ватсону, потерявшему след Шерлока Холмса, странным образом превратившегося в профессора Мориарти. Когда однажды утром мне позвонил инспектор полиции, изъявивший желание поговорить со мной, как он выразился, «по делу, касающемуся вашей семьи», я испытал смешанное чувство тревоги и почти облегчения: ну вот, Алена схватили, и им уже о нем что-то известно. Оказалось, что нет, что им было известно очень мало. Через некоторое время позвонил в свою очередь Клод. Имя Алена упоминалось среди ряда других, и, поскольку он был неуловим, на всякий случай полиция хотела получить какую-нибудь информацию от его родных. Клода вызвали в полицию, и он попросил меня ему помочь.
Произошла ужасная история. В песчаных ландах недалеко от реки Сарта, примерно в сорока километрах от Плесси-ле-Водрёя, обнаружили тело Жизели Д. У нее были выколоты оба глаза. Она была еще жива, и ее смогли допросить. Она уверяла, что сама себе выколола глаза раскаленной на огне железкой. Зачем? Чтобы наказать себя. Наказать себя за что? Объяснение было весьма путаным. Упоминались наркотики, кровосмешение, чувствовалась почти мистическая экзальтация, ужас от содеянной ужасной ошибки. У следователей были сомнения: они не верили, что шестнадцатилетняя девчонка смогла выколоть себе глаза заточенной железкой? Их мнение склонялось к суждению, что это ее так за что-то наказали. Но кто был исполнитель — неясно. Девушка постепенно выходила из состояния комы. Она говорила о своем брате, чьей любовницей она, похоже, была, об Алене, в которого она, кажется, была влюблена, еще о пяти-шести юношах и девушках, которые в довольно пустынной местности, буквально в двух шагах от прелестного, типично французского пейзажа, такого спокойного и прекрасного, воспетого столькими поэтами, предавались развлечениям, приведшим в ужас даже полицейских, привыкших к классическим сценариям тривиального шантажа, заканчивающегося тремя пулями в живот.
В той местности пропали два малолетних ребенка. Тел их не нашли, и полицейские заподозрили, что детей для совершения каких-то загадочных таинств похитила эта же группа. Девушка не хотела или не могла ничего сказать. Она кричала благим матом и каталась в приступах, которые несколько веков тому назад сочли бы за явные признаки одержимости. Врачи потребовали прекратить допросы. Так что картина, как ее пытались восстановить следователи, оставалась довольно неясной. Обвинения в адрес Алена были тяжкими, но неопределенными. Речь могла идти о втягивании малолетних в развратные действия, о кровосмешении, о похищении, может быть, об убийстве и о насилии со смертельным исходом. А главное, можно было говорить о какой-то чрезвычайно неясной атмосфере подчинения ума и тела, извращения и мистики, черной магии с примесью наркотиков, с применением автоматов и, в конечном счете, с признаками одержимости. Впору было подумать о вмешательстве нечистой силы. Дьявол в этой истории предстал в облике современного молодого человека, использующего модную современную лексику и прибегающего к ритуалам, пришедшим из глубины веков.
Полиция, естественно, произвела обыск у девушки и у ее родителей. Они жили в комфортабельной, почти роскошной квартире возле улицы Помп, между улицей Латур и улицей Деборд-Вальмор. Семейные секреты стали достоянием газет. У отца были любовницы, у матери — подружки. Одна из них спала с отцом и покушалась на дочку. Все это было ужасно банально, и вы, надеюсь, не ждете, что я буду излагать здесь подробности, просочившиеся в прессу. Эрик, брат Жизели, был довольно странным типом. Я видел его раза два или три. Он охотно выдавал себя за лучшего друга Алена, хотя его взглядов он не разделял. Я готов поклясться, что они друг друга скорее ненавидели. Эрик коллекционировал каски вермахта и ремни эсэсовцев, любил прогуливаться в длинных плащах невероятных цветов, афишировал суровую сдержанность, обнаруживал любовь к деньгам и празднествам, любовь к изысканной эзотерической и надменной поэзии и под наигранной мужественностью скрывал явную склонность к гомосексуализму.
Жизель вела дневник. Полиция забрала его. Это была большая черная тетрадь в обложке из искусственной кожи, куда она на протяжении трех или четырех лет записывала свои мысли о том, что ей было дорого. Этот девичий дневник, лишенный каких-либо литературных достоинств, тут же приобрел ценность, выражавшуюся в астрономических цифрах, хотя еще накануне ни один издатель не дал бы за него и сантима. Директора издательств, владельцы крупных газет, всякого рода спекулянты сцепились в жестокой схватке, чтобы заполучить дневник. Черная тетрадь в принципе была опечатана. Однако в результате различных темных махинаций и в обход закона, нарушенного уже в который раз, Эрик снял фотокопию, и большой иллюстрированный журнал за огромные деньги и с крикливой рекламой издал обширные выдержки из дневника. Они имели шумный успех. Это была душераздирающая смесь рассуждений едва вышедшей из детского возраста девушки и наивной чертовщины. В дневнике говорилось, естественно, о ее брате, о родителях, о ее друзьях и об Алене. В опубликованном варианте все фамилии были изменены. Но имена сохранились. Мне было нетрудно узнать их обладателей. В этих заметках, мало что говоривших широкому читателю, я с изумлением обнаружил следы нашей семьи, совершенно неожиданные в еженедельнике, специализировавшемся на сенсационных новостях: «Ален. Услады Божьей ради». (Эта формула, как указывалось в журнале, была подчеркнута красными чернилами.) «Услада Божья. Я больше не верю в Бога, но мысль о его усладе меня волнует. Ален мне говорит о народе. Я предпочитаю Бога, нашего Бога, отсутствие Бога». Дальше следовали рассуждения о битлах и о «Черных пантерах».
