– Ну, это несложно, – сказал он. – Здесь нужно выколоть то, что у тебя в сердце.
Прижавшись к ней, он впился в нее губами. Поцелуй был долгим. Наконец он оторвался от нее и закрыл глаза. Сан Мун молчала, и он уже начал бояться, что ей это не понравилось.
– Сан Мун, что с тобой?
– Все в порядке, – ответила она. – Просто я вспомнила одну песню.
– Хорошую или плохую?
– Песни бывают только одного вида.
– Ты, правда, никогда не пела ради удовольствия?
– А какую песню хотел бы услышать ты? – спросила она. – Песню про кровопролитие, песню, восхваляющую подвиг мучеников, или ту песню, в которой прославляется ложь?
– А другой песни нет? Например, о любви?
– Назови мне хоть одну песню о любви, которая не была бы переделана в песню о нашей любви к Великому Руководителю.
В темноте он гладил ее тело, прикасаясь к впадине над ключицей, напряженным связкам на шее, бугорку на плече.
– Я знаю такую песню, – сказал он ей.
– И какой у нее мотив?
– Я знаю только начало. Я слышал ее в Америке.
– Расскажи мне.
– Она – желтая роза Техаса, – произнес он.
– Она – желтая роза Техаса, – пропела Сан Мун.
Ей с трудом давались английские слова, но голос у нее звучал красиво. Он легонько прикоснулся к ее губам, чтобы почувствовать их шевеление.
– Которую хочу я повидать, – продолжал он.
– Которую хочу я повидать, – вторила она.
– Когда найду ее, ей-ей, я тут же женюсь на ней.
– Что означают эти слова? – спросила Сан Мун.
– Эта песня о женщине, красота которой подобна редкому цветку. Ее очень сильно любит один мужчина. Он хранит эту любовь всю свою жизнь. И неважно, что ему придется отправиться в дальний путь, чтобы увидеть ее, неважно, что вместе они пробудут недолго, и неважно, что он может ее потерять, – она все равно останется цветком в его сердце, и никто ее у него не сможет отнять.
– А герой этой песни – ты? – спросила она.
– Ты же знаешь, что это я.
– Я не похожа на женщину из этой песни, – сказала она. – Я не актриса, не певица и не цветок. Я просто женщина. Ты хочешь узнать эту женщину? Ты хочешь стать единственным человеком в мире, который знает настоящую Сан Мун?
– Ты же знаешь, что хочу.
Она приподнялась, позволяя Га снять с себя последнее.
– Ты знаешь, что происходит с мужчинами, которые влюбляются в меня? – спросила она.
Га немного подумал.
– Дай угадаю: ты запираешь их в своем туннеле и целых две недели кормишь только бульоном?
Она игриво произнесла:
– Нет.
– Ммм, – промычал Га. – Твой сосед пытается отравить их ботулизмом, а затем водитель Великого Руководителя разбивает им носы.
– Нет.
– Ладно, сдаюсь. Что происходит с мужчинами, которые в тебя влюбляются?
Она потянулась к нему губами.
– Они влюбляются навсегда, – прошептала она.
После потери Чучака и бегства Кью-Ки в отдел «Пуб Ёк» я не появлялся в Подразделении 42. Я помню, что бродил по городу, но как долго это продолжалось? Может, неделю? И куда я ходил? Бродил ли я по Народной тропе, глядя на птиц, безнадежно пытающихся взлететь и вырваться из ловушек, которые держали их лапки? Может, я обитал в Кымсусанском мавзолее[36]?, где бесконечно пялился на гроб из стекла и хрома Ким Ир Сена, на его тело, отсвечивающее красным под сберегающими лампами? Наблюдал ли я за тем, как Повелитель сирот на своем грузовике, замаскированном под машину для перевозки мороженого, очищал аллеи Пхеньяна от пацанов-попрошаек? Вспоминалось ли мне все это время, как я в костюме и галстуке вербовал Чучака в университете Ким Ир Сена в «День карьеры», показывая парню наши яркие брошюры и объясняя ему, что допрос больше не имеет ничего общего с насилием, став высочайшим искусством интеллектуальной игры, требующим творческого мышления, и где ставка – национальная безопасность. Возможно, я сидел в Парке Мансу и смотрел, как на униформах девственниц, коловших дрова, проступает пот. Размышлял ли я о том, что остался одинок, что команда моя разбежалась, стажеры ушли, что успех мой улетучился, а мои шансы на любовь, дружбу и семью оказались практически ничтожными? Должно быть, в душе у меня зияла пустота, когда меня, бездумно стоявшего в очереди на автобус, в который я не собирался садиться, погнали вместе с другими грузить мешки с песком. А может, я сам оказался в кресле автопилота из голубой искусственной кожи, и мне это все привиделось? И что стало с моей памятью? Как же я мог не помнить, как провел те тягостные дни? И почему тот факт, что я их не помнил, устраивал меня? Я сам предпочел, чтобы так было, не так ли? Был ли у существования, в сравнении с забвением, шанс?
* * *
Я нервничал, когда, наконец, отправился в Подразделение 42. Минуя последний лестничный марш, я не представлял себе, что там увижу. Но все казались оживленными и вели себя, как обычно. На большой доске были новые дела, и над боксами горели красные лампы. Мимо прошла Кью-Ки в сопровождении нового стажера.
– Рада видеть тебя, – кивнула она.
– Вот и наш дознаватель, – бодро приветствовал меня Серж. – Хорошо, что ты вернулся.
Он произнес это так, будто имел в виду не только мое недавнее отсутствие. На верстаке у него лежал большущий металлический предмет.
– Эй, Серж, – обратился к нему я.
– Серж? – удивился он. – Кто это такой?
– В смысле, товарищ, извини…, – поправился я.
– Вот это и есть настоящий дух, – заметил он.
И тут вошел Командир Парк. Он хромал, а рука у него была перевязана. Он что-то держал, но я никак не мог разобрать, что именно – это было что-то розовое, мокрое и кровоточащее. Должен сказать, что Командир Парк со своим обезображенным шрамами лицом был мрачным типом.
То, как он смотрел на тебя своими безжизненными глазами в «поврежденных глазницах», напоминало какой-то жуткий фильм об африканских диктаторах или что-то подобное. Он завернул «предмет» в газету и отправил его пневмопочтой в бункер, находившийся под нами, затем обтер руки о штанины и ушел.
Серж повернул мое лицо к себе:
– Товарищ, – вывел он меня из оцепенения.
– Извини, – спохватился я. – Мне раньше никогда не приходилось видеть тут Командира Парка.
– Он Командир, – объяснил Серж.
– Он Командир, – глухо повторил я.
– Послушай, – начал Серж, – Я знаю, что тебя поймали и увезли на сбор урожая, и что твоя квартира находится на двадцать втором этаже. Я знаю, что у тебя нет привилегии, чтобы сидеть в метро. – Он порылся в своем кармане. – Поэтому у меня для тебя есть одна мелочь, – сказал он. – Это избавит тебя от всех маленьких неприятностей в жизни.
Я был уверен, что он говорит о новом седативном препарате, о котором ходили слухи.
Но вместо этого Серж достал из кармана новый сияющий значок отдела «Пуб Ёк».
– Не бывает так, чтобы в команде был только один человек, – произнес он, протягивая его мне. – Ты умный парень. А нам нужны умные люди. Кью-Ки многому у тебя научилась. Перестань, не валяй дурака. Ты можешь работать вместе с ней и дальше.
– Но дело Га все еще мое, – заметил я. – Мне нужно довести его до конца.
– Уважаю такую позицию, – сказал Серж. – Я бы иначе и не поступил. Закончи свою работу любой ценой, а затем присоединяйся к команде.
Когда я взял значок, он произнес:
– Я скажу ребятам, чтобы наметили вечеринку по случаю твоей стрижки.
Я повертел значок в руках. На нем не было имени, стоял просто номер.
Серж взял меня за плечо.
– Иди-ка, посмотри на эту штуковину, – позвал он, подавая мне с верстака металлический предмет. Он оказался неимоверно тяжелым. Я с трудом удерживал его в руках. На кованой пластине с основательной ручкой были выбиты какие-то выпуклые буквы.
– На каком это языке? – спросил я. – На английском?
Серж кивнул.
– Но даже если бы ты знал английский, – заметил он, – тебе бы не удалось это прочитать. Написано в зеркальном изображении. – Он забрал у меня железяку, чтобы рассмотреть надпись. – Это называется «клеймо». Оно сделано из чистого железа на заказ. Клеймом метят то, что кому-то принадлежит, чтобы потом можно было прочесть эту надпись. Никак не могу вспомнить, что здесь написано – «Собственность Корейской Народно-Демократической Республики» или «Собственность Великого Руководителя Ким Чен Ира».
Серж посмотрел на меня, силясь понять, не выскажу ли я какого-нибудь толкового замечания, вроде: «А какая разница?».
Но я промолчал, и он улыбнулся, одобрительно кивнув.
Я стал искать глазами шнур электропитания на этой железяке, но ничего подобного не увидел.
– И как эта штуковина работает? – удивился я.
– Очень просто, – ответил он. – Это старинная американская технология. Кладешь ее на угли, пока она не раскалится докрасна. Затем выжигаешь надпись.
