– Очень просто, – ответил он. – Это старинная американская технология. Кладешь ее на угли, пока она не раскалится докрасна. Затем выжигаешь надпись.
– На чем?
– На Командире Га, – ответил он. – Его собираются клеймить на рассвете, на футбольном стадионе.
«Садисты», – подумал я, с большим трудом сдерживая возмущение.
– Этим и занимался здесь Командир Парк? – спросил я.
– Нет, – ответил Серж. – Великий Руководитель отправил Командира Парка по личному делу. Кажется, Великий Руководитель скучает по Сан Мун и хочет заполучить ее последнее изображение, которое всегда будет напоминать ему о ней».
Я пристально посмотрел на Сержа, пытаясь уловить смысл его слов, но заметив у него на лице хитрую усмешку, я опрометью кинулся к Командиру Га, которого обнаружил в одном из звуконепроницаемых боксов.
– Они собираются сделать это завтра утром, – сказал Га, когда я вошел к нему. Он лежал на столе для допросов без рубашки, руки у него были привязаны ремнями. – Они собираются вытащить меня на футбольный стадион и клеймить на глазах у всех.
Но я не слышал, что он говорил, не сводя глаз с его груди. Я медленно подошел. Взгляд мой был прикован к ободранному красному квадрату на том месте, где раньше находилось изображение Сан Мун. Крови было много – стол буквально был залит ею, – но теперь из раны сочилась только прозрачная жидкость, образуя на его ребрах розоватые полоски.
– Мне бы бинт…, – попросил он.
Но здесь ничего подходящего не нашлось.
Я заметил, что его знобило. Потом он дважды глубоко вздохнул, отчего ему сделалось очень больно, и странно засмеялся – в его смехе сквозила агония.
– Они меня даже не спрашивали об актрисе, – сказал он.
– Это значит, что вы их победили.
Челюсти у него свело от боли, поэтому он смог лишь кивнуть в ответ.
Пару раз судорожно вздохнув, он произнес:
– Если когда-нибудь тебе придется выбирать между Командиром Парком с его перочинным ножичком, – тут он скрипнул зубами, – и акулой…
Я положил ему руку на лоб, с которого градом лился пот.
– То лучше выбрать акулу, верно? – досказал я. – Послушайте, шутки в сторону. Не пытайтесь прикинуться товарищем Буком.
Имя это, я был уверен, отдалось в нем сильнейшей болью.
– Все было задумано иначе, – сказал Га. – Бук не должен был пострадать.
– Думайте только о себе, – сказал я.
Пот залил глаза Га, которые пылали беспокойством.
– Это сделали с Буком? – спросил он.
Краем своей рубашки я вытер ему глаза.
– Нет, – ответил я. – Бук ушел на своих условиях.
Га кивнул, нижняя челюсть у него тряслась.
В бокс вошел ухмыляющийся Серж.
– Ну, и что ты теперь думаешь о великом Командире Га? – спросил он. – Он самый опасный человек в нашей стране, знаешь.
– Это ненастоящий Командир Га, – напомнил я Сержу. – Это просто человек.
Серж подошел к столу, на котором лежал Командир Га.
Морщась, Командир Га попытался отвернуть голову как можно дальше от Сержа.
Но Серж склонился над ним, будто намереваясь рассмотреть поближе рану. Улыбаясь, он оглянулся на меня:
– Да-а, и этот замечательный Командир прошел тут у нас обучение в школе боли, – сказал он и, набрав воздуха в грудь, изо всех сил дунул на рану Га.
От крика, который последовал за этим, у меня зазвенело в ушах.
– Он готов говорить, – ухмыльнулся Серж. – И ты выслушаешь его признания.
Я посмотрел на Командира Га – дыхание у него было прерывистым и поверхностным.
– Но как насчет его биографии? – спросил я Сержа.
– Ты ведь понимаешь, что это последняя биография, да? – взглянул он на меня. – Эта эра окончена. Но делай, что хочешь, если вытащишь из него признательные показания, ведь завтра, едва рассветет, его поведут на стадион.
Я кивнул, и Серж ушел.
Я наклонился к Командиру Га. Тело у него покрылось гусиной кожей, а потом «мурашки» исчезли. Он не был героем. Он был просто человеком, которого судьба толкнула дальше, чем кого-либо. Глядя на него, я понял ту сказку, которую он поведал нам, сказку о мальчишке-сироте, который слизывал мед с когтей Великого Руководителя. И я осознал, что именно тогда, когда Га рассказывал нам ту историю, моя команда в последний раз была вместе в полном составе.
– Я не отдам тебя на растерзание медведю, – пообещал я ему. – Я не позволю им сделать то, что они задумали.
Глаза Га были полны слез.
– Би-и-инт…, – единственное, что он смог выговорить.
– Мне надо бежать, надо кое-что сделать, – сказал я ему. – А потом я вернусь и спасу тебя.
* * *
Оказавшись в великолепной многоэтажке «Гора Пекту», я не пролетел двадцать один этаж, будто на самолете. Я шел медленно, чувствуя, как тяжело дается каждая ступенька. Из головы у меня не выходило то клеймо. Оно стояло у меня перед глазами, красное и пузырящееся. Я представил его на теле Командира Га, я мысленно видел рубцы от него, старые и поблекшие на широких спинах всех стариков из команды «Пуб Ёк», обезображенную клеймом грудь Кью-Ки – ожог от шеи до пупка. Я не воспользовался своим значком сотрудника отдела «Пуб Ёк», чтобы занять место в привилегированном сидячем вагоне. Я ехал рядом со среднестатистическими гражданами, и на их телах мне неустанно мерещились розовые, идущие кверху буквы «СОБСТВЕННОСТЬ». Такое клеймо было абсолютно на всех, и только тогда я начал, наконец, замечать его. Это было величайшее извращение коммунистической мечты, которой меня учили с детства. Я чувствовал себя так, будто из моего желудка рвали репки.
Я практически никогда не бывал дома среди дня. Разувшись в коридоре, я как можно тише повернул ключ в замке, открывая дверь, а затем приподнял ручку, чтобы она закрылась без скрипа. В квартире орало радио. Родители сидели за столом, а перед ними лежали раскрытые папки с моими бумагами. Они перешептывались и водили руками по страницам, ощупывая ярлыки и скрепки, выпуклые штампы и рельефные печати отделов.
Я уже понял, что больше не следует оставлять дома важные документы. И это были только бланки заявок.
Я толкнул дверь, закрывая ее за собой. Она скрипела, пока не щелкнул замок.
Старики замерли.
– Кто это? – подал голос отец. – Кто там?
– Вы вор? – спросила моя мама. – Уверяю вас, красть у нас нечего.
Они оба смотрели прямо на меня, хотя, казалось, не видели меня.
Под столом они нащупали руки друг друга и сжали их.
– Убирайся! – крикнул отец. – Оставь нас в покое, иначе мы все расскажем сыну.
Мама принялась шарить по столу в поисках ложки. Она схватила ее так, будто это было нож.
– Лучше, чтобы ты не попадался нашему сыну, – пригрозила она. – Он мучает людей на допросах.
– Мама, папа, – подал я голос. – Не волнуйтесь, не надо, это я, ваш сын.
– Но сейчас день, – удивился отец. – Все в порядке?
– Все прекрасно, – заверил я его.
Я подошел к столу и закрыл папки.
– Да ты босой, – удивилась мама.
– Угу.
И на них я увидел ту же самую отметину. Мне представлялось, что и их заклеймили.
– Но я не понимаю…, – начал отец.
– Просто я буду работать допоздна, – объяснил я. – Да и завтра тоже, и в последующие дни. И я не смогу прийти и приготовить вам ужин и не смогу помочь вам пройти по коридору в ванную.
– Не беспокойся о нас, – заверила меня мама. – Мы справимся. Если тебе нужно идти, иди.
– Мне действительно нужно идти.
Я направился на кухню и достал из ящика стола консервный нож. У окна я задержался. Проводя свои дни в подземелье, я отвык от яркого полуденного света. Я посмотрел на ложку, кастрюлю и кухонную плиту, на которой мама готовила. В сушке стояли две стеклянные чашки, переливаясь на свету. Я решил, что чашек не надо.
– Я думаю, вы меня боитесь, – произнес я. – Потому что для вас я – тайна. Потому что на самом деле вы меня не знаете.
Мне казалось, что родители станут возражать, но они хранили молчание. Я потянулся к верхней полке и нащупал банку с персиками. Крышка на ней еще не успела запылиться. Я подошел к столу, забрал ложку из рук мамы и сел, разложив все предметы перед собой.
– Так вот, вам впредь не нужно будет волноваться, – сказал я. – Потому что сегодня вы познакомитесь со мной настоящим.
Я воткнул нож в банку и начал медленно вскрывать ее.
Отец принюхался.
– Персики? – спросил он.
– Точно! – ответил я. – Персики в сладком сиропе.
– С ночного рынка? – поинтересовалась мама.
– На самом деле я украл их из камеры вещдоков.
Отец глубоко вздохнул.
– Я вижу их ясно, как день, густоватый сироп, в котором они плавают, вижу, как они сияют при свете дня.
– Давненько не ела я персиков, – вздохнула мама. – Раньше по продовольственной книжке нам каждый месяц выдавали талон на одну баночку.
