Запущенное хозяйство, где трудился Линцзюнь, напоминало болото. Начальству ни до чего не было дела. Вот только «уничтожение капиталистических хвостов» неуклонно проводилось в жизнь. Но Сючжи была упрямой, как молодая травка, которая пробивается даже через каменную плиту. Ее зверюшки словно по волшебству росли и плодились с неимоверной скоростью. «Будет и хлеб, будет и молоко!» В самом деле, примерно через год в их жизни произошли большие перемены. При прежней мизерной зарплате они уже могли прилично одеться и нормально поесть. Сючжи шла наперекор всем законам общественного развития: такой был у нее характер. Словно не слыша громких призывов к коммунизму, она осуществила у себя дома переход от натурального хозяйства к товарному. Все держалось на ней. Когда она возвращалась, закончив работу, с нею возвращались куры, утки и гуси. Цинцин сидела у нее за спиной, голуби — на плечах и на голове, куры и утки вертелись под ногами. Она ставила на огонь котел с водой и, хотя не была знакома с эргономикой, словно тысячерукая Гуаньинь[65], не торопясь, без суеты управлялась со всеми делами.
Эта женщина, познавшая голод, не только принесла ему домашнее тепло и уют, но помогла прочно обосноваться на этом клочке земли и глубоко пустить корни, которые питались их собственным трудом. Соединив свою жизнь с Сючжи, он полюбил землю, на которой жил, еще полнее ощутил чистоту, честность и прямоту жизни, основанной на труде. Он, наконец, обрел радость, к которой стремился столько лет.
Когда замначальника Дун объявил, что решение по его делу пересмотрено, когда дали справку, когда на основании постановления ему выдали в бухгалтерии материальную помощь — пятьсот юаней, — он вернулся домой и рассказал все Сючжи. На лице у нее было написано удивление. Она наскоро вытерла руки о передник и пересчитала новенькие бумажки.
— Слушай, Сючжи, с сегодняшнего дня мы такие же люди, как все остальные! — Он умылся и крикнул: — Эй, ты почему молчишь? Что ты там делаешь?
— Ну и дела! — рассмеялась Сючжи. — Я все никак сосчитать не могу. Несколько раз принималась — ничего не выходит. Так много денег!
— Ай-ай-ай! Ну что ты за человек! Подумаешь, деньги! Главное, что меня больше не считают правым, что я как бы заново родился… Вот чему надо радоваться!
— Заново родился! Скажешь тоже. Я вот на тебя смотрю — ты все тот же. Раньше говорили, ты — правый элемент. Прожил полжизни, теперь говорят — ошибка вышла, наперед веди себя хорошо. Подумаешь, счастье какое! Ты разве что-нибудь не так делал? Мы как жили, так и будем жить. Только с деньгами оно спокойнее. Ты меня не ругай, дай лучше я сосчитаю.
И верно. Сючжи моложе его на пятнадцать лет, но никогда не считала, что он чем-то отличается от других. Вот что значит простая крестьянская мудрость! Правый элемент, не правый элемент — эти проблемы ее мало волновали. Она только знала, что он хороший и честный — и этого было вполне достаточно. Работая вместе с другими женщинами, она часто говорила:
— Отец нашей Цинцин — человек честный, простой. Ох, всякого натерпелся. Пинай его ногами — не пикнет. Волк за ним погонится — не побежит. Такого обидеть — совсем надо стыд забыть. Чтоб этим гадам на том свете досталось!
Да, Сючжи любит деньги и переживает, что мелкую монетку нельзя разломить пополам, чтобы не сразу истратить. А уж пятьсот юаней — целое состояние! Руки дрожат, когда их держишь, в глазах — слезы радости. Однако, узнав, что отец мужа — «иностранный капиталист», она ни слова не сказала о деньгах. Лишь советовала взять с собой побольше яиц, сваренных в ароматном чае, чтобы его угостить. Она то и дело поучала Цинцин, которой едва исполнилось семь лет:
— Только деньги, заработанные собственным трудом, приятно тратить. Тогда и на душе спокойно. Вот я, к примеру. Продам яйца — куплю соль. Потружусь на уборке риса — куплю перец. Поработаю сверхурочно — тебе чего-нибудь куплю.
Она никогда не философствовала, не рассуждала о высоких материях. Ее простые, доходчивые слова были понятны даже маленькой дочке: труд надо почитать и ценить. Только вознаграждение за труд приносит человеку радость. Богатство, добытое обманом и насилием, — позор!
Сючжи не умела петь. Когда Цинцин исполнился месяц, они взяли ее с собой и поехали в уездный центр, в единственное на всю округу фотоателье, чтобы сняться на память. «Счастливая семья» — называют такие снимки. В уездном центре продавали мороженое. Торговец, растягивая слова, выкрикивал: «Мо-о-оро-оженое! Мо-о-оро-о-оженое!» Это слово буквально околдовало Сючжи. Покачивая Цинцин, она нараспев повторяла, стараясь подражать северо-западному говору: «Мо-о-оро-оженое…» Эта короткая, всего из одного слова, монотонная песенка, сладкая как мечта, не только мгновенно усыпила Цинцин, но и его самого оторвала от книги и переселила в мир прекрасной сказки, на вершину блаженства.
На Ванфуцзине тоже есть продавцы мороженого. Но их не слышно, они сидят в своих будках, как изваяния. Это не то! Ему захотелось снова услышать ту сладкую, как мечта, волшебную мелодию, шутливое, полное надежды: «Будет и хлеб, будет и молоко!»
Нет. Нечего ему здесь зря тратить время. Надо возвращаться домой. К тем, кто помог ему в тяжелое время. Теперь они ждут помощи от него. Там земля, политая его потом, — он сверкает на скошенных полях. Там его жена и дочурка, которых он любит больше всего на свете. Там все, что у него есть. Вся его жизнь.
И он вернулся. Вернулся в привычный и знакомый маленький уездный городок. Перед автобусной остановкой — единственная на весь уезд асфальтированная дорога, припорошенная желтой пылью. Ветер крутит пыльные столбы перед входом в магазин, возле банка, почты. На другой стороне шоссе тарахтит хлопковзбивалка. Она будто и не останавливалась ни на минуту с тех пор, как он уехал. У входа на автостанцию толпятся, как всегда, крестьяне, продают сладкое рисовое вино, масло, тыквенные семечки. Чуть дальше — все те же покосившиеся глиняные домишки. Кое-где на дверях можно еще различить стершиеся от времени резные узоры. Новое здание театра по-прежнему все в лесах, около него суетятся рабочие.
Когда он вышел из автобуса, ему показалось, будто он спустился на парашюте, и ноги вдруг ощутили землю. Ему дорог каждый комочек, каждая пылинка, как собственная жизнь — вся, даже тяжелое прошлое.
В сумерках везшая его повозка поравнялась с тем поселком, где он жил раньше, когда работал в производственной бригаде. Косые лучи заходящего солнца падали из-за западных гор, освещая и деревушку, и ее жителей размытым красно-розовым сиянием. Два серебристых тополя, посаженные руками Сючжи, высоко поднялись над плоской крышей его прежнего жилища. Они стояли не шелохнувшись, навытяжку, будто приветствуя его.
Скотина возвращалась по дворам. Животные, которые пересекали дорогу, словно узнав его, останавливались и долго смотрели вслед широко раскрытыми глазами. Лишь когда повозка отъехала далеко, они отвернулись и лениво побрели к своим загонам.
К сердцу волной прихлынуло тепло. Он вспомнил свой разговор с отцом накануне отъезда. В тот вечер отец и сын сидели друг против друга в креслах; отец был в шелковой пижаме, печальный, ссутулившись, курил трубку.
— Уже уезжаешь? Так скоро? — спросил он.
— Да, надо готовиться к экзаменам за полугодие.
Отец помолчал и сказал:
— Я очень рад, что мы повидались.
Он старался не выдать своего волнения, но нижняя губа слегка дрожала.
— Ты стал настоящим мужчиной. В тебе появилась уверенность. Это хорошо. Настоящая вера человеку нужнее всего. Признаться, я в свое время тоже верил, но религия это не то… — Он запнулся, махнул рукой и сменил тему: — В прошлом году в Париже я видел английское издание Мопассана. Там есть рассказ, где описывается встреча крупного политика со своим сыном, которого он оставил много лет назад. Потом сын помешался. Всю ночь я не спал. И часто вспоминал, как ты стоишь передо мной, такой несчастный, печальный. Но теперь я успокоился. Ты, вопреки моим ожиданиям, превратился в такого… такого…
Он не закончил фразу — не смог подобрать подходящего слова. Но в глазах его было уважение. Они оба — и отец, и сын — остались довольны и этой своей встречей, и этим своим расставанием. Оба получили друг от друга то, чего каждому не хватало. Отец успокоил свою совесть, а он сам в важный, переломный момент окинул взором прожитую часть жизни — и понял как будто в чем ее смысл.
Солнце закатилось за горы. Брошенные им последние лучи сделали вершины оранжево-золотыми. Отсвет зари упал на горные склоны, на луга и поля, стелющиеся внизу, на села. Свет постепенно тускнел и перешел наконец в слабое сияние. Все ближе и ближе подъезжали к школе. Вот глаза различили спортплощадку — она выделялась светлым пятном, как гладь озера среди бурых зарослей прибрежного камыша. Навстречу пахнул вечерний ветер, и тепло, разраставшееся в груди, разлилось по всему телу. Отец, говоривший о его уверенности, о вере, понял по-своему состояние его души. Ни доводы разума, ни знания не могут заменить чувства. Иногда чувства важнее, чем разум. Самое драгоценное, что принес ему опыт прожитых лет, — это ощущение себя человеком труда. Он так растрогался, что на глаза навернулись слезы: нет, не впустую прошел он свой тернистый путь.
