— Вперед! Поехали! В горы! А они пусть там решают себе, маму их замуж! — И с гиканьем и посвистами помчались, оставляя за собой плотные клубы желтой пыли, вздымаемой лошадиными копытами. Вдали на горных склонах зеленой яшмой сияли, переливались луга… Этот день он запомнил навсегда, на всю жизнь сохранив в груди какое-то особенное, теплое чувство.
Здесь его боль и здесь его радость, здесь весь его настоящий опыт, все то, что он узнал о жизни. А если бы отделить, очистить радость от всех горестей и печалей, она поблекла бы, помертвела, потеряла всякую цену.
Весной прошлого года его неожиданно вызвали с пастбища. Теребя в руках шляпу из соломы, он с беспокойством вошел в дверь с надписью «Политотдел». Замначальника Дун зачитал ему какой-то документ, а после разъяснил, что прежде его ошибочно причислили к правым, теперь же реабилитируют и направляют в сельскую школу учить детей. Лицо у замначальника Дуна было твердое, строгое, непроницаемое. Залетевшая в кабинет муха с жужжанием носилась по воздуху, время от времени отдыхая то на стене, то на шкафу с делами. Глаз замначальника внимательно следил за ней, пока она летала, а рука машинально шарила по столу в поисках подходящего журнала.
— Ну, иди, в соседней комнате делопроизводитель Фань выпишет направление. Завтра явишься с ним в школу.
Муха села наконец на край письменного стола — раздался хлопок. Но хитрая бестия все-таки улизнула, и замначальника разочарованно откинулся на спинку стула.
— Работай теперь хорошо, не совершай больше ошибок. Да.
Такой неожиданный поворот событий потряс его, как удар тока. Мысли путались. Он не мог до конца постичь смысла происшедшего, ни его значения в политической жизни страны, ни глубины перемен, которые оно повлечет за собой, ни того, какую оно сыграет роль в его судьбе. Он и мечтать не смел, что когда-нибудь наступит такой день. В то же время он чувствовал, как неудержимо растет в нем ощущение счастья. Беспредельная радость, словно вино, зажгла кровь, ударила в голову, все закружилось, поплыло перед ним. Шея стала влажной от пота. Его била мелкая дрожь. На глаза навернулись непрошеные слезы, а из груди вырвался стон, глухой, как горное эхо. Такое проявление чувств растрогало даже твердого, строгого, непроницаемого замначальника Дуна, тот даже протянул ему руку. Схватив обеими руками замначальникову руку, он вдруг ощутил, что в душе появился крохотный росток надежды.
После этого он вновь, как тогда, давно, надел синюю форму и, с учебником под мышкой и мелом в руке, вошел в класс. Дивный сон, прерванный двадцать два года назад, продолжался. Люди на селе жили небогато; ребятишки ходили в рванье; в классе пахло потом, пылью и солнцем. Дети смотрели на него из-за стареньких парт широко раскрытыми наивными глазами, в которых сквозили удивление и недоверие; разве может пастух быть учителем? Но очень скоро дети ему поверили. Он не делал ничего особенного, у него и в мыслях не было, что он служит социализму и «четырем модернизациям» — он считал это уделом героев. Он просто добросовестно выполнял свои обязанности. Но и за это дети его уважали. В то утро, когда ему надо было ехать в Пекин, школьники один за другим высыпали на дорожку перед школой и смотрели, как он садится в повозку, как грузят его багаж. Они наверняка уже прослышали о том, что нашелся его заграничный папа и что теперь с этим богатым папой он уедет за границу. Стояли расстроенные, понурившись, сдерживая грустные слезы расставания. Смотрели вслед его повозке, которая, переехав через мост, катилась мимо тополиной рощи, постепенно исчезая в желтеющих полях…
Изредка пастухи приезжали его навестить. Тому старику теперь уже перевалило за семьдесят. Но руки были все еще крепкие. Сидя на кане, он ласково поглаживал «Словарь современного китайского языка», приговаривая:
— А ведь не перевелись еще ученые люди! Такую толстую книжку можно целую жизнь читать!
— Так это же словарь, в нем только иероглифы ищут! — заметил Насмешник. — Ты и впрямь поглупел на старости лет!
— Что правда, то правда. Век прожил — только глазами хлопал. Кино вот смотрю — даже названия не могу прочесть. Все мелькает.
Пастухи дружно загалдели, что по нынешним временам обязательно нужно образование.
— Да уж! Только покуда не все еще грамотные. Давал я как-то лошадям лекарство, так наружное чуть внутрь им не скормил…
Насмешник сказал:
— Старина, ведь ты от нас вышел в люди. Но нам поздно учиться, так позаботься хоть о наших детях.
— Верно! — поддакнул старик. — Выучи моих внуков читать разные толстые книжки. Ведь мы с тобой не чужие. Конечно, мы бедные, но не надо забывать старых друзей…
Эти безыскусные слова ярко и образно показали ему смысл новой работы, сделали более отчетливыми мысли о будущем. От пастухов шел запах конского пота, аромат свежих, налитых соками трав — густой и сильный природный дух. Все в них было привычно, знакомо. Они как родные, не то что отец и мисс Сун, которые вызывали в нем подавленность и стеснение.
В глазах пастухов и своих учеников, в глазах всех, с кем ему приходилось работать, он читал уважение, чувствовал, что нужен людям. А что еще надо для счастья, если не сознание, что тебя высоко ценят?
Утром они с отцом и мисс Сун прошлись по Ванфуцзину. На этой улице с ее обилием магазинов он почувствовал, что совсем отвык от городской жизни. Здесь земля закрыта бетоном и асфальтом, по всей ширине улицы взад и вперед расхаживают и заговаривают друг с другом совершенно незнакомые между собой люди. Шумно, бойко, много народу, и вместе с тем холодно, одиноко. К тому же непрерывный громкий говор со всех сторон постепенно начинает действовать на нервы…
В магазине отец вынул бумажку с цифрой «600», чтобы уплатить за столовый сервиз с зеленой росписью — из Цзиндэчжэня, тончайшая работа! Потом приобрел за две сотни с лишним кастрюльку для овощей. Сделана она была искуснейшим образом, покрыта желто-коричневым узором, придававшим ей колорит древности — совсем как утварь, откопанная из Ханьских могил. Такой красивой посуды никогда не видали в его маленьком поселке на далеком Северо-Западе. Кастрюльку давно хотела Сючжи и часто рассказывала, какие красивые делают в ее родных местах. Дома была одна такая, привезенная кем-то из Шаньси. Сючжи выменяла ее на пять пар тапочек, да еще сколько упрашивала! Края у кастрюльки уже пообтерлись и вид был самый неприглядный.
— Ваша жена, наверное, очень красивая, — лукаво поглядывая на него, спросила мисс Сун, когда они вернулись в отель. — Вы, видно, ее очень любите. Везет же людям!
Сегодня она опять была в новом наряде. Красная с черным тонкая блузка, поверх — сиреневая шерстяная безрукавка и в тон блузке — узкая черная юбка. В воздухе, нагретом лучами осеннего солнца, витал аромат ее дорогих духов.
— Супружество — это всегда компромисс, — вздохнул отец, неторопливо помешивая кофе. Думая, видимо, о своем, он продолжал, тщательно выговаривая каждое слово: — Любишь жену или нет — надо до конца выполнить свои обязательства. Иначе не будет спокойна совесть, придут боль и раскаяние. Я предлагаю тебе ехать со мной, но зову не тебя одного. Возьмешь с собой жену и ребенка.
— Господин Сюй, расскажите, пожалуйста, историю вашей любви, — попросила мисс Сун. — Это, должно быть, очень романтическая история. Я думаю, многие женщины вас любили — ведь вы такой видный мужчина.
— Какая там любовь, — он усмехнулся, словно бы извиняясь. — Мы с женой до свадьбы даже не видели друг друга. Так что ничего романтического.
— Ах! — с несколько преувеличенным удивлением воскликнула мисс Сун.
Он смущенно пожал плечами. Ему хотелось подробно рассказать, какая у них с Сючжи была свадьба, такие свадьбы — явление аномальное, настоящая беда. Не столько даже беда, сколько позор нации. И он боялся, что станут смеяться над тем, что для него свято. В голове была неразбериха, и он молча сидел, не двигаясь, потягивая кофе маленькими глотками. В кофе смешались горечь и сладость, они неразлучны, и только их сочетание придает кофе особый, неповторимый аромат, который вызывает такое восхищение. Отец и мисс Сун прекрасно разбираются в тонкостях кофе, но способны ли они постичь все тонкости судьбы человека? В те смутные годы брак, как и остальные стороны жизни, зависел от случайного стечения обстоятельств. Случайность для них — это неопределенность. Но есть ведь еще другая сторона, и они ее не поймут. Это судьба, особое предначертание, которое вдруг, нежданно-негаданно, дарит человеку счастье. И чем тяжелее тебе, чем горше, тем драгоценнее такой неожиданный дар. Потом, когда они с Сючжи вспоминали свою необычную свадьбу, всякий раз испытывали и глубокую грусть, и глубокую радость. Только вряд ли это кому-нибудь будет понятно.
Это было весенним вечером 1972 года. Он, как обычно, напоил животных, закрыл загородку и вернулся в свой домишко. Не успел положить кнут, как распахнулась дверь и влетел Насмешник.
