Его представления о мире и последовательности событий показали себя в последнюю минуту жизни несостоятельными. Когда он услышал свой собственный предсмертный крик, ему почудилось, что это крик молодой девушки. Сдавленный крик, так как рот девушки был забит сеном.
А война изменила свои цели. Она выползла из Германии для того, чтобы досыта нажраться жизненным пространством и взорвать тесные немецкие границы. Теперь шаг за шагом она возвращалась обратно и выплевывала наполовину переваренное жизненное пространство. А дальше что? Дело обстояло так: войну позвали назад, чтобы стянуть силы для нового скачка вперед. Скачок должен был привести к Уралу. Пожалуйста, это уже было нечто, от чего не откажешься. План был составлен. Фюрер-освободитель, а также провидение его подписали, однако провидение, казалось, закапризничало.
27
Станислаус прощается со своей лошадью, и его угоняют на счастливые острова Одиссея.
Остатки дивизиона расположились в маленьком греческом городке. Ждали резервов, пили греческое смолистое вино, играли в карты на драхмы и давали запаивать железные канистры. Канистры были набиты маслинами. Маслины отсылались в Германию. Неужели немецкие дети отказались от кубиков шпига и едят только маслины? Кубиков шпига больше не было. Детям пришлось привыкать к чужеземным маслинам.
Резервы прибыли. Это были загорелые робкие люди. Никто их не понимал! Разве они прибыли не из Германии? Они прибыли из Великой Германии. Это были «фольксдейче» из Боснии. Их называли «добровольной помощью». Но выглядели они скорее как «принудительная помощь».
Эскадрон пополнился и снова превратился в настоящий полночисленный эскадрон. Подневольные добровольцы приняли лошадей и вьючных животных. Ни одного немецкого солдата в должности конюха! Для чего же существуют вспомогательные народы? Немецкий солдат шествует с оружием.
Станислаус сдал свою лошадь. Это не то, что сдать в каптерку поношенные штаны. С первых дней в Карелии он ежедневно чистил животное, холил, а во время учений навьючивал. Он поил рыжую лошадку, приносил ей весной первые тонкие былинки, а напоследок вылечил от ожогов. Он ощущал шелковистый храп животного в своих ладонях и чувствовал себя сродни этому существу, которое вынуждено служить властолюбивому человеку. Теперь он стал одним из тех, кто не владел ничем, кому больше не о чем заботиться.
Под греческим небом Вайсблат снова пробудился и предался мечтам.
— Школьный восторг перед классикой! Слыхал ли ты когда-нибудь про Афину-Палладу? Наверное, нет.
— Я читал об этом, — сказал Станислаус.
— Когда?
— Когда занимался самообразованием.
Вайсблат посмотрел на Станислауса так, как люди, подобные ему, смотрят на того, кто никогда не пил шампанского, никогда не ел устриц.
— О мой учитель истории! Гимназия. Он пылал, когда описывал греческое небо, божественные рощи. Он говорил с пеной у рта. К концу вся кафедра заплевана.
— А он бывал в Греции?
— Нет. Вот это и есть восторг перед классикой!
Станислаус остановился у кухни, в которой жарилась рыба.
— Посмотри-ка!
— Да, да, рыба, жареная рыба, piscis, ага? — сказал Вайсблат, посмотрел на голые горы, поднял заклинающе руки и предался мечтам.
Изголодавшиеся по рыбе жители острова стояли в очереди и ждали маленьких тощих рыбок. Рыбья молодь с морского побережья, рыбьи дети, их ловили прямо с набережной. Широкий морской простор, где обитают крупные рыбы, был закрыт, заперт немецким замком. Тощая желтокожая гречанка кусала с голоду спинку сырой рыбки.
— Афина-Паллада, — сказал Станислаус.
Вайсблат говорил о синеве эллинского неба.
Летней ночью дивизион погрузился на два маленьких судна. То были греческие суда. Их имена «Посейдон» и «Нептун» закрасили. Теперь они назывались «Адольф» и «Герман». Эгейское море светилось, как в хороших туристских проспектах. Небо было усеяно звездами, как во времена Гомера, а величие островного мира было велико, как в немецких учебниках истории для гимназий.
Станислаус плыл на судне «Герман». Он стоял у борта, смотрел в светящуюся воду, вцепившись в спасательный пояс. Плавать он не умел и не доверял этому поясу, набитому пробкой. Втайне он смеялся над своим страхом смерти. Какой отвратительный контраст! Жизнь показывает себя в южной красе, а они плывут сквозь эту ночь для того, чтобы сеять смерть среди других или добыть смерть самим себе. Какой в этом смысл? Каков будет конец? Откуда взялась война? Зачем это убийство?
Вайсблат и Крафтчек стояли на носу судна. Два мечтателя, которые говорили, не слушая друг друга.
— В такую ночь Одиссей наслаждался, вероятно, пением сирен.
— Ну да, на море слышно далеко, — отвечал Крафтчек. — Это могли быть в конце концов сирены греческой фабрики изюма.
Вайсблат перегнулся через поручни судна.
— Посмотри на блеск и свечение у носа судна! Морское золото древних!
— Может быть, это действительно золото, — подтвердил Крафтчек. — А примитивные народы не имели никакого представления о горнорудной промышленности. Мы в Верхней Силезии живо бы это исследовали.
Шедший впереди них оснащенный орудиями сторожевой корабль сделал резкий поворот вправо. Судно «Герман» держалось в кильватере. Уклонялись от плавучей английской мины.
— Теперь я почти уверен, — сказал Крафтчек, — что мы двинем на колонии, так как Африка лежит справа, и мне кажется, что уже как будто немного пахнет какао.
Вайсблат больше не отвечал. Он чувствовал себя непонятым. Большинство поэтов остаются непонятыми при жизни. Когда-нибудь, решил он, он напишет об этой ночи, об этом сиянии, об эллинской ясности, которая теперь пронизывает его.
К концу ночи «Герман» бросил якорь.
— Все на палубу!
Перед ними на воде лежала черневшая колода.
— Мы прибыли, — сказал заспанный Крафтчек. — Дева Мария, помоги, чтобы мы попали на тот берег прежде, чем чернокожие проснутся, иначе нам придется плохо.
На воду спустили шлюпки. Люди выгружали багаж. Сперва выгрузили лошадей, а затем высадились сами. Все перетащили на берег в беспорядке. Солдаты достигли острова, шагая вброд по мелкой воде. Вода была прохладная, их босые ноги побелели, покрылись гусиной кожей.
Запели первые птицы. Наступило утро. Солдаты устроились в самом тихом месте морского берега. Красный утренний туман, предвестник солнца, поднимался над скалами.
— Эос! — Котелок Вайсблата звякнул о карабин. Жестяной поцелуй.
— Полная тишина! — приказал новый лейтенант Крель. Птичьего гомона он не мог запретить.
Крафтчек вытер фуражкой пот со лба.
— Иисус-Мария, я слышу крики чернокожих!
То были крики приморских ласточек. Позади солдат хлюпала морская вода и шепталась сама с собой, как в мирном деревенском пруду.
— Вперед, марш!
Они штурмовали ущелье среди скал.
— Идти цепью! — голос лейтенанта Креля, саксонца из Халле, перекликался с криком ласточек.
Станислаус видел, как следы его ног наполняются водой. Он оставлял за собой зеркальные следы. В маленьких лужицах отражалась утренняя заря. «Роллинг, прости меня! Может быть, мне придется убивать!»
Сквозь шум, поднятый ласточками, прозвучал отчетливый свист. Солдаты отряда Креля бросились на мокрый прибрежный песок. Их обстреливали.
«Помоги, Мария, чернокожие уже проснулись!»
Несколько минут они пролежали на песке.
— Встать, марш, марш!
Теперь не только свистели ружейные пули, но и рвались мины. Одна из лошадей встала на дыбы, рухнула, заржала, захрапела. Какой-то босниец крикнул: «Мама!»
«Пресвятая матерь, сжалься надо мной, ведь я отдал свой амулет за десять ока маслин. Это, может быть, и слишком дешево, но я не рассчитывал, что у чернокожих есть ружья!»
Они долго лежали, отыскивая глазами то горное гнездо, из которого их обстреливали. Итальянцы, которые до сих пор занимали эти острова в Эгейском море, участвуя в Великой германской войне, защищались. Не желают они больше воевать вместе с Германией. Но не желают они и уходить с островов, на которых война была для них терпимой.
Двое связных бросились в море. Пули летали вокруг них, как камешки играющих детей. Связные плыли к канонерской лодке.
— Быть наготове! Примкнуть штыки!
Станислаус содрогнулся. Примкнуть! Что за насмешка! Одно орудие убийства примыкают к другому. Он изо всех сил тянул заржавленный тесак, морской песок хрустел между ножнами и клинком. В одного из связных попала пуля. Он беззвучно исчез в розово-красном отблеске моря. Второй связной доплыл до канонерской лодки. Треск, сноп огня, осколки камней, удар молота с неба. Утренняя тишина была разорвана, крики приморских ласточек подавлены и предутренняя заря раздроблена на куски. Немецкий удар молота. Стреляла корабельная артиллерия. Из горного гнезда итальянцев сыпался поток щебня, и серые тучи смерти тянулись в море. Два, три, четыре… двадцать таких ударов молота, высоко, низко, снова глубже и на ту сторону, через остров, туда, где должен был находиться город… Затем тишина. Смерть перевела дыхание.
