Она помолчала, потом перевела разговор:
– В деревню часто ездите?
Лариса призналась, что за время болезни соскучилась по хутору. Сказала и подумала: какое пустое слово – «соскучилась»; на самом деле, по-настоящему истосковалась по старому дому, по дереву у крыльца, по скрипучей лестнице… Повинуясь внезапному импульсу, предложила Анне Яновне приехать на хутор погостить.
– И работа для вас найдется, если соскучились, зато привезете домой свежих овощей с огорода; а?
Они подошли к скамейке, вымытой недавним дождем и уже просохшей, и сели. Поверхность воды была рифленой, как стиральная доска, и ненастоящие эти волны двигались тоже не по-настоящему: не набегали друг на друга, а плыли медленно, от этого кружилась голова. Пруд напоминал большое блюдо с краями из замшелых камней; берега заросли ярко-зеленой ряской. День был влажный, и неяркое солнце просачивалось сквозь дрожащий воздух. Ивы у пруда стояли в дымке, и стволы дальних деревьев, казалось, не росли, а струились в золотисто-сизом тумане.
Откуда-то выбежала собака – черная, тощая, вертлявая, – осторожно спустилась по камням к самому краю воды и начала пить. Утолив жажду, стала взбираться наверх, но оскальзывалась на замшелых камнях, сползала назад, касаясь задними лапами воды; наконец выскочила.
Анна Яновна издала губами какой-то чмокающий звук, и собака осторожно приблизилась. Она стояла в отдалении, настороженно и выжидательно глядя на них, но ближе не подходила. Анна Яновна полезла в сумку, и собака отскочила назад.
– Не бойся, не бойся, – спокойно и негромко говорила Анна Яновна, – баранки у меня в сумке; не бойся.
Она разломила надвое баранку и бросила собаке; та схватила добычу и отбежала назад, к траве, где тут же, давясь от жадности, проглотила еду.
– Пуганая, – сказала Анна Яновна, – всего боится. А голод-то не тетка. Ишь, как смотрит: ждет. На, вот тебе еще!
Лариса вспомнила, как собака съезжала по камням в воду, и поежилась.
– Гулять тут приятно, только надо подальше от воды ходить, – сказала негромко. – Неуютно как-то.
– Верно, – кивнула приятельница, – я как раз хотела вас предупредить, если вы тут одна будете гулять. Мало ли; оступиться недолго. Собаке что – собака выплывет. Ну, – повернулась она к собаке, – сыта, что ли?
Та подбежала, в этот раз поближе, и помахала с виноватой признательностью хвостом. Но, когда Анна Яновна протянула руку, снова отпрянула.
– Вот ведь глупая, – Лариса наклонилась вперед и протянула открытую ладонь, – иди, иди сюда, хорошая.
Сидела, не убирая руки, и собака двинулась вперед: боязливо, недоверчиво, не сводя с Ларисы напряженного взгляда. Приблизилась и начала осторожно обнюхивать ладонь, готовая отскочить и убежать в любой момент. Женщины негромко перебрасывались словами, стараясь ее не вспугнуть. Лариса упомянула, что с детства привыкла к собакам, отец всегда держал в деревне пса. Ну а в городе…
– А что – «в городе»? – не согласилась Анна Яновна. – Разве в городе мало кто собак держит?
Собака теперь стояла прямо перед Ларисой. Та погладила жесткую черную шерсть, и собака не отскочила. Переведя взгляд с одной женщины на другую, она села у скамейки между ними.
– Помнит, кто ее баранками угощал! – развеселилась Анна Яновна. – Вот, Лорочка, вам и сторож. Она ведь пойдет теперь за вами.
– Куда, в коммуналку? Да нас обеих соседи съедят!
– Или она их съест, – рассудительно возразила та.
Они снова двинулись по дорожке вокруг пруда. Собака чинно шла рядом с Ларисой, иногда забегала вперед.
– Я бы взяла ее на хутор, – задумчиво сказала Лариса. – А вдруг найдется хозяин?
– Хозяин не терялся, – улыбнулась Анна Яновна. – Мало ли что могло случиться. Заболел, а то… – Она не договорила. – А собака убежала. Смотрите, какая тощая. Помыть хорошенько, расчесать – красавица будет! Или красавец, – озадачилась она. – Ну да скоро узнаем.
Узнали у ближайшего дерева, где собака торопливо задрала заднюю лапу, после чего бросилась догонять женщин.
Карлушке надо отдохнуть от меня, думала Лариса. А с этой… с этим псом можно разговаривать. Но что скажут соседи? Да что мне до соседей, живу тихо как мышь, разозлилась вдруг она на себя. Пускай говорят что хотят.
Анна Яновна что-то спросила, но она прослушала.
– По утрам, говорю, будете гулять с этим красавцем, – повторила та. – Да хотя бы здесь.
Спохватившись, Лариса снова пригласила ее на хутор:
– Места много, я мешать вам не стану. Рядом озеро; скоро грибы пойдут. Приезжайте, а? В любой день. А хотите, вместе поедем?
Анна Яновна замялась.
– Я бы, Лорочка, с радостью поехала, только… Я деда моего не могу бросить.
Опять сели на скамейку, но в этот раз Лариса не замечала уже ни волшебной золотистой дымки, ни струящихся стволов деревьев – так она была поглощена рассказом приятельницы.
– Вы не смейтесь только – я ведь замуж вышла. Да-да, в прошлом году, почти в семьдесят лет. Одна моя знакомая намекнула, что, мол, за стариком поухаживать надо – он уж совсем дедок, восемьдесят три; жену давно схоронил. Сготовить что-то да прибрать; ну и стирки немного. Дескать, он заплатить готов, будете приходить на час-другой, вы же на пенсии…
Анна Яновна думала недолго. Лишних денег не бывает, особенно когда покупаешь не то, что надо, а что выбрасывают, да и внука хочется побаловать лишний раз.
Та же знакомая привела ее к старику. Живет один, родных никого нет. Старик как старик: длинный сухой стручок, запавшие глаза, из носа мох торчит, зато остатки седых волос набриолинены. Стал застегивать пиджак с разными пуговицами – пахнуло лежалым стариковским душком. Беспризорный дед, одним словом.
Работы вроде бы немного: квартиру прибрать, суп сварить да овсянку на завтрак приготовить и в одеяло закутать до утра. Через пять дней Анна Яновна получила пятнадцать рублей, а на шестой день старик предложил ей выйти за него замуж. Вместо признания в любви выдвинул непоколебимый, с его точки зрения, довод: чтобы деньги не швырять на ветер.
Смеяться? Плакать?
Не в семьдесят же лет. Анна Яновна повернулась и пошла к двери.
– Квартиру отпишу, – спокойно произнес дед ей в спину.
Та же знакомая звонила ей, уговаривала, и ох каким соблазном звучали ее слова! «Желающих-то много, что ты себе думаешь? Сама посуди: сколько ему жить осталось…» – «Да пусть он живет, сколько отпущено, Господи, разве ж я ему смерти желаю?!» – кричала в трубку Анна Яновна, но та продолжала дозволенные знакомством речи: «О сыне подумай, в исполкоме когда еще квартиру дождетесь…».
Анна Яновна свернула неприятный разговор, положила трубку, но покоя лишилась. Уже виделось, как сын передвигает шкаф к стене – ее кушетки больше нет, в комнате просторней, света стало больше; как невестка меняет занавески, она всегда мои терпеть не могла… За что же такие муки, Господи! Бьешься за деньги, за трешку паршивую, а тут искушение новое; за что?!
За квартиру, жестко ответила сама себе. За жилплощадь эту чертову, вот за что. Не чужой пол мыть, а свой. Лишиться недавно обретенных трех рублей, но получить квартиру – не только в перспективе, но прямо сейчас, бери и переезжай. Стоит это трешки? – Да.
Так чего ж терзаться?
Несколько дней она не ходила к старику, потратив это время на то, чтобы разузнать о нем побольше. Не так уж трудно это оказалось: нашлись, конечно же, какие-то знакомые, а у тех, в свою очередь, другие знакомые. Люди все местные, своих знают.
Дом, в котором жил дедок, когда-то достался ему по наследству и с тех пор принадлежал целиком, все пять этажей. В сороковом году, после национализации частной собственности, деда с женой не расстреляли и не сослали, а оставили жить в двухкомнатной квартире – то ли по недосмотру, то ли благодаря чуду, если считать чудом крупные взятки, которые тот рассовывал сноровисто и щедро. Так застарелый грешник ставит перед иконами толстый пучок свечей, надеясь, что заслужит прощение хотя бы их количеством. Делал он это в надежде, что чума под названием «советская власть» оставит его в покое и постепенно сгинет, чтобы он смог вернуться в свою прежнюю квартиру в бельэтаже, а сюда поселить жильца из небогатых, хотя бы того продавца из писчебумажной лавки, что давно скромной квартирой интересуется. В соответствии с его надеждами и немалыми затраченными средствами власть и вправду «сгинула», однако после войны вернулась и национализацию не отменила. Как ни странно, деда с женой опять не тронули: они остались в прежней квартире. Вероятно, кто-то рассудил, что раз эта пара уцелела, так на то есть особые основания; другие просто поленились рассуждать. Не последнюю роль сыграло то, что жена стала работать в домоуправлении счетоводом. Супругу пришлось труднее, потому что специальность «домовладелец» в советской республике не признавалась, а закон обязывал трудиться всех без исключения. Обострять отношения с законом бывший домовладелец опасался – только так можно было объяснить его внезапное трудоустройство на должность санитара в больницу. Носить белый халат ему чрезвычайно понравилось; отныне он называл себя «медперсоналом», если кто-то спрашивал, где он работает. Сухощавый, жилистый и высокий, с длинными руками, он важно ходил по больничному коридору, со строгим «медперсональным» лицом, и санитарной работой себя не обременял. Из-за последнего обстоятельства в больнице он не прижился и перешел работать приемщиком в палатку вторсырья, но продолжал называть себя «медперсоналом». Что-то не заладилось и со вторсырьем, и «медперсонал» устроился сторожем в какую-то богом забытую артель в двух кварталах от дома, которую и сторожил до скромной пенсии, после чего с облегчением засел дома.
