Припомнив ту ужасную фотографию семьи товарища Бука, рухнувшую под стол, я решил, что мои родители не должны лежать в таких унизительных позах. Я дал им по фужеру воды и уложил на кровати, чтобы они могли продержаться до наступления ночи. Весь день до самых сумерек, я потчевал их своей историей, каждым кусочком ее, и ничто не осталось недосказанным. Рассказывая, я все время смотрел в окно и закончил свою исповедь только тогда, когда они стали корчиться на своих кроватях. До наступления темноты я не мог ничего делать, а когда, наконец, стемнело, Пхеньян превратился в черного сверчка из сказки – он был нигде и повсюду, и его стрекотание раздражало лишь тех, кто проигнорировал последний клич, призывавший ко сну. Луна мерцала над рекой. В темноте слышалось лишь щелканье зубов овец и коз, жующих траву, а когда на них нападали филины, они не издавали ни звука. Когда ночь совсем поглотила город, мои родители впали в забытье, я поцеловал их на прощание – наблюдать за неизбежным было выше моих сил. Явным признаком отравления ботулизмом была полная потеря зрения, и я надеялся, что никто никогда не узнает, что послужило причиной их смерти. Я бросил последний взгляд на комнату, задержав его на фотографии своих родителей, на папиной гармошке и их обручальных кольцах. Но все это я оставил нетронутым. Туда, куда я шел, я ничего не мог с собой взять.
* * *
Командир Га ни за что не перенесет предстоящее ему нелегкое путешествие с открытой раной. На ночном рынке я выменял на значок отдела «Пуб Ёк» немного йода и большой компресс. Я шел по городу в темноте, направляясь в Подразделение 42, и ощущал неподвижность этой огромной обесточенной махины. Не слышно было ни гудения тока в проводах над головой, ни журчания воды в трубах. Пхеньян свернулся в темноте калачиком, чтобы устремиться в завтрашний день. И как же я любил столицу, возрождающуюся к жизни, – утренний древесный дым в воздухе, запах жареного редиса, горячий ожог тормозов трамвая. Я родился и вырос в городе. И я буду скучать по нему, по его шуму и толчее. Вот если бы только нашлось тут место для человека, который собирает и записывает истории о человеческих судьбах! Но в Пхеньяне уже полно тех, кто пишет некрологи. А я терпеть не могу пропаганды. Вы, наверное, считаете, что человек может привыкнуть к этому, к жестоким судьбам.
Когда я вошел в бокс к Командиру Га, он спросил:
– Уже утро?
– Еще нет, – ответил я ему. – Но время еще есть.
Я пытался, как мог оказать Командиру Га медицинскую помощь. От йода пальцы у меня покраснели, будто я сам только что избивал этого мужчину. Я наложил компресс на рану Командира Га и забинтовал ее.
– Я ухожу отсюда, – заявил я. – Хотите, я возьму вас с собой?
Он кивнул.
– Вы хотите знать, куда идете и что вас там ожидает?
– Нет, – сказал он, покачав головой.
– Вы готовы? Вам нужно как-то подготовиться?
– Нет, – ответил он. – Я готов.
Я помог ему подняться, а затем, словно моряка во время качки, повел его по Подразделению 42 в «бухту» допросов, где усадил в светло-голубое кресло.
– Здесь ты давал мне аспирин, когда я тут появился впервые, – вспомнил он. – Кажется, что это было так давно.
– Это будет неплохое путешествие, – заверил я его. – На той стороне не будет ни «Пуб Ёк», ни электрохлыстов, ни клейма. Будем надеяться, что вас отправят работать в колхоз. Жизнь там не сахар, но вы сможете завести новую семью и послужить своему народу в истинном духе коммунизма – через труд и самоотдачу.
– Я прожил свою жизнь, – сказал Командир Га. – Остальное неважно.
Я взял две таблетки успокоительного и предложил одну ему. Командир Га отказался, а я принял обе.
В застекленном шкафчике, где хранились разные вещи, я стал рыться в памперсах, пока не нашел подходящий.
– Вам нужен памперс? – спросил я его. – Мы держим их для особо важных клиентов. Это может избавить от позора. У меня есть большой размер.
– Спасибо, нет, – отрезал он.
Я снял брюки, нацепил свой подгузник и примотал его скотчем.
– Знаете, я вас уважаю, – сказал я. – Вы единственный человек, который никому так и не рассказал о том, что сделал. Но вы ведь смекнули, что к чему: если бы вы все нам рассказали, вас бы сразу убили.
– Ты хочешь подключить меня к этой машине?
Я кивнул.
Он посмотрел на провода автопилота и электрические счетчики.
– Тут нет никакой тайны, – произнес он. – Актриса просто сбежала.
– Никак не угомонитесь, да? Вы ведь сейчас потеряете все, кроме собственного сердцебиения, и по-прежнему пытаетесь направить нас по ложному пути.
– Я говорю правду, – ответил он. – Она села в самолет и улетела.
– Это совершенно невозможно, – возразил я. – Конечно, несколько крестьян, рискуя жизнью, могут переправиться через ледяную реку, держась за срубленные ветки с упавших деревьев. Но наша национальная актриса, под носом у самого Великого Руководителя? Слышать это оскорбительно.
Я протянул ему пару бумажных бахил. Он уселся в свое светло-голубое кресло, я сел в свое, и мы оба переобулись в бахилы.
– Я вовсе не хотел никого оскорбить – ответил он. – Но сам подумай, чья это фотография у меня на экране телефона? Моя жена и дети исчезли, а потом откуда-то издалека появились фотографии какой-то женщины и ее детей. И в чем тут тайна?
– Тут кроется какая-то загадка, допускаю. Я долго размышлял над этим. Но я точно знаю, что это вы убили людей, которых любили. Иначе и быть не может.
Я вытащил его телефон из своего кармана и стер фотографии.
«Если дознаватель, – подумал я, – начнет подвергать сомнению то единственное, что знает наверняка, тогда… Но я теперь уже не тот человек, каким был раньше. Я больше не пишу биографии людей. Меня интересует только моя собственная история».
Я бросил телефон в таз из нержавеющей стали вместе с несколькими монетами и своим бейджем, на котором значилась только моя должность «Дознаватель».
Га указал на кожаные ремни.
– Ты ведь не собираешься надевать на меня эти штуки? – спросил он.
– Простите, но я должен. Мне нужно, чтобы все поняли, что именно я сделал это с вами, и что это не случилось как-то иначе.
Я опустил спинку его кресла, затем ремнями привязал его руки и ноги, но в порядке одолжения, не стал затягивать пряжки слишком сильно.
– Простите, что не сумел закончить вашу биографию, – сказал я ему. – В противном случае я мог бы отправить биографию вместе с вами, чтобы вы смогли ее прочитать, когда попадете на ту сторону и снова станете самим собой.
– Не переживай, – успокоил он меня. – На той стороне будет она. Она узнает меня и расскажет мне, кто я такой.
– Могу предложить вам это, – сказал я, вытащив шариковую ручку. – Если хотите, напишите где-нибудь свое имя, в каком-нибудь месте на теле, там, где никто не заметит, – на умкеюне или между пальцами ног. Поверьте, я не пытаюсь вас обмануть, чтобы узнать, кто вы такой на самом деле.
– Ты тоже это сделаешь?
– Я не хочу знать, кем я был, – произнес я.
– Даже не знаю, какое имя написать, – размышлял он.
Я опустился на колени, чтобы подсоединить все электроды к его черепу.
– Знаете, а вашу историю рассказывают по радио, – вспомнил я.
– Зачем? – удивился он.
– Не знаю, но поскольку завтра вы не будете каяться на футбольном стадионе, полагаю, им придется придумать новый конец для этой истории.
– Конец для моей истории…, – повторил он. – Моя история заканчивалась уже раз десять, но все никак не закончится. Смерть все время приходит за мной, но забирает кого-то другого. Сироты, друзья, командиры, я пережил их всех.
Он явно путал себя со своей историей, что было вполне естественно после стольких пережитых им невзгод.
– Это не ваш конец, – поправил его я. – Это ваше начало. И вы пережили не всех своих друзей. Мы ведь с вами друзья, верно?
Он смотрел на потолок так, будто перед его глазами проплывали люди, которых он знал раньше.
– Я знаю, почему оказался в этом голубом кресле, – сказал он. – Ну, а ты знаешь?
Ряды красно-белых проводов, которые тянулись к его черепу, напоминали косички.
– Раньше это было место, – объяснил я ему, – где делалась серьезная работа. Здесь граждан отделяли от их историй. В этом и заключалась моя работа. Из этой парочки – человека и его истории – историю сохраняли, а от человека избавлялись. И я полагал, что так и надо было поступать. Таким способом удалось выявить множество ненормальных людей и контрреволюционеров. Сказать по правде, порой виновными признавали не тех, но другого способа узнать правду не было. И к несчастью, как только историю у человека отнимали, полностью вернуть ее уже было невозможно. Но теперь…
Га вытянул шею и посмотрел на меня.
– Что теперь? – спросил он.
