Это скорее муж был виноват перед ней. Еще до помолвки мать Маньцянь утверждала, что Цайшу обманывает ее сокровище, и обвиняла своего мужа в том, что тот привел волка в дом. Подружки тоже говорили, что, мол, Маньцянь всегда была такой умницей, а самое главное дело своей жизни решает по-глупому. Но какая мать поначалу не настроена против зятя, которого самостоятельно выбрала ее дочь? Какая женщина не осуждает за глаза ухажеров своих подруг? Юноши и девушки, поступая в университет, думают не только об ученой степени, но и о возлюбленных. В университетах, где студенты обязаны жить в общежитиях, перегородки между полами становятся более тонкими, к тому же, лишенные советов и помощи семьи, студенты вынуждены полагаться лишь на самих себя. Свободное, равноправное общение молодежи приводит к тому, что в богатых семьях называют матримониальными ошибками. А любовь, как утверждают, слепа и часто прозревает уже после свадьбы. Впрочем, нередко она бывает зрячей с самого начала: иные студенты хотят любить, хотят быть любимыми, ищут, кому бы подарить любовь, просят уделить им хотя бы остатки любви — а любовь видит, что они ее не стоят, и не обращает на них внимания. Нет, она все-таки скорее слепа — не видит, что в каждом есть хоть что-то достойное любви. Как бы то ни было, студенты увеличивают собой не только число пар, сочетавшихся свободным браком, но и количество обойденных любовью одиночек мужского и особенно женского пола. Им остается только утешать себя, что, в отличие от Маньцянь, они не сделали неверного выбора.
От природы не слишком бойкая, Маньцянь в своих мечтах видела себя благовоспитанной, серьезной продолжательницей какого-нибудь знатного рода. Ее глаза с длинными ресницами, овальное личико, белое, лишенное румянца, высокая худощавая фигурка — все производило впечатление соразмерности и некоторой отстраненности. Выделявшая ее в среде однокурсников любовь к искусству еще более побуждала тех юношей, которым она нравилась, искать в ней непередаваемую словами утонченность. Некоторые находили ее красоту излишне пресной, им хотелось чего-то поскоромнее, но ведь сказано у древних, что «поедающие мясо заслуживают презрения»[167], посему Маньцянь даже не удостаивала этих неотесанных мужланов взглядом своих близоруких глаз.
В добавление к врожденной стеснительности Маньцянь выработала в себе привычку держаться несколько замкнуто, из-за чего некоторые называли ее гордячкой. Женская гордость действует на мужское тщеславие так же раздражающе, как насекомые на мужское тело. Возможно, она не была такой изящно-холодной, как ей нравилось себя представлять, — во всяком случае, поклонники у нее были, но ее притягательная сила действовала на мужчин исподволь, замедленно, да и сама она была флегматичной. Влюблялись в нее однокашники, проучившиеся с ней не один год, но именно поэтому они казались ей слишком привычными, примелькавшимися, обыкновенными и не вызывали ощущения нового, необычного. Вплоть до выпускного курса у нее не было возлюбленного. В минуты скуки или грусти она сама ощущала пустоту в сердце, которую некому было заполнить. Видно, она упустила возможности, которые предоставляло студенческое общежитие, и напрасно потратила время на университет. И тут, будто ниоткуда, появился Цайшу.
Цайшу был сыном старого приятеля ее отца. Обстоятельства сложились так, что ему пришлось уехать с Юга и поступить на временную работу в университет, где училась Маньцянь. Видя, что дела у этого почти что родственника идут не блестяще, отец Маньцянь пригласил его до начала занятий пожить у них в доме. И позже он часто приглашал его провести вместе воскресенье и праздники. Годы, проведенные в городах и университетах, не уничтожили в нем кое-каких деревенских замашек, а в характере — ребячливости. Его наивная прямота и угловатая церемонность в сочетании с несомненной порядочностью делали его и смешным и милым. Отец поручил Маньцянь свести Цайшу с университетским начальством и помочь ему оформить дела. С первого же дня она почувствовала себя более опытной и зрелой, нежели этот большой ребенок из деревни, чем-то вроде строгой старшей сестры. Цайшу сразу же привязался к ней и охотно гостил в доме ее отца. Скоро они привыкли друг к другу и ощущали себя как бы членами одной семьи.
В обществе Цайшу она часто забывала о своей привычной сдержанности и наполовину забывала о том, что рядом — мужчина, потенциальный соблазнитель; так ноги в удобных туфлях забывают об их существовании. С другими мужчинами она никогда не чувствовала себя так легко. И вот приятельское общение незаметно переросло в любовь. Бурной страсти не было — просто они становились все ближе, все нежней друг к другу, и происходило это как бы само собой. Пока подруги не начали над ней подтрунивать, Маньцянь сама не отдавала себе отчета в том, насколько ей нравится Цайшу.
Когда отец обнаружил, что происходит с дочерью, между семьями разразился крупный скандал, и перепуганный Цайшу больше не смел оставаться у них в доме. Мать винила отца, отец бранил дочь и заодно сердился на мать, и оба они ругали Цайшу. Так же дуэтом они уговаривали дочь выбросить Цайшу из головы — и семья у него бедная, и у самого никаких перспектив… Маньцянь поначалу пролила немало слез, но они лишь укрепили ее решимость; так веревка становится крепче, когда ее намочат. Родители сперва запрещали им встречаться; потом не давали согласия на помолвку в надежде, что проволочки погубят любовь. Но, как бывает в подобных случаях с болезнями, медленно зарождавшаяся любовь отступала еще медленнее. Прошло два года, а Маньцянь все не меняла своих намерений. Цайшу, естественно, ждал с еще большим нетерпением. Более того, недоброжелательность родных и друзей превратила их отношения в направленный вовне союз, в совместную оборону против меркантильного общественного мнения. Правда, при этом внутреннее содержание их отношений в чем-то обеднело.
Как раз в это время начались военные действия. Как и всегда, большие и внезапные перемены изменили настроения в семьях. Война, сделавшая такое множество людей вдовами и вдовцами, помогла Маньцянь и Цайшу сыграть свадьбу. Отец и мать Маньцянь решили, что они честно выполнили свой долг, а теперь пора освободиться от лишней заботы. Церемонию провели в спешке, молодые равнодушно выслушали поздравления, выдержанные в духе изречения: «Преданная любовь непременно дождется награды», и вскоре эвакуировались в этот город вместе в учреждением, в котором к тому времени стал работать Цайшу.
Приобрести вещи, которые нельзя достать в глубинных районах, упаковать багаж, выбрать наиболее экономный маршрут, найти жилье, купить или взять напрокат мебель, нанять прислугу, нанести визиты женам сослуживцев Цайшу — на все это ушло много времени и трудов. Слава богу, все это кончилось, а то с самой свадьбы сплошные хлопоты, некогда было вкусить сладость супружеской жизни.
Маньцянь, которая до замужества не имела понятия о домашнем хозяйстве, должна была теперь заботиться о дровах и рисе, масле и соли. Она не роскошествовала, но все-таки была барышней из приличной семьи, скромное же жалованье Цайшу не давало возможности жить как хотелось бы, хотя поначалу жизнь в тыловых районах была дешевой.
В первый год войны люди еще не успели привыкнуть к бедности. Маньцянь и женщины ее круга жили скромно, но еще могли не говорить о своей бедности и даже скрывать ее. Вести хозяйство в таких условиях для Маньцянь было нелегким занятием — при том, что Цайшу, разумеется, очень сочувствовал ей и старался показать, что считает себя виноватым в ее затруднениях. Оба они возлагали все надежды на то, что война скоро кончится и жить станет полегче. Однако Маньцянь очень скоро увидела, что ее супруг не из тех ловкачей, которые умеют заполучить выгодное местечко или подработать на стороне. Даже когда кончатся сражения, он все равно до скончания века будет сидеть на одной и той же должности в одной и той же конторе. Надежд на повышение у него почти не было. Видя его непрактичность, она все отчетливее понимала, что ей придется нести семейную ношу самой, что у нее нет настоящей опоры.
Маньцянь пришлось взять на себя роль матери-охранительницы и забыть не только о материальных, но и эмоциональных излишествах — вроде кокетства, упрямства или вспыльчивости. Цайшу был еще ребенок, он не дорос до такого понимания человеческой природы, чтобы позволять ей время от времени отводить душу.
Домашние дела отнимали у нее только утро. После обеда Цайшу возвращался на службу, прислуга стирала во дворе, а Маньцянь сидела в комнате без дела, смотрела, как солнце опускается за стену, и ощущала возвышенный покой и скуку. Она не любила общаться с женами сослуживцев Цайшу, вести бесконечные разговоры о пеленках. Вместе с Цайшу работали многие из тех, с кем она общалась до замужества. Но ходить к мужчинам, она, естественно, не могла, а из девушек одни вышли замуж, другие же искали мужа или старались продвинуться по службе. Словом, все были заняты своими собственными делами. Из экономии они редко звали гостей, так что круг людей, с которыми они общались, становился все уже и уже. Разве что вечером или в воскресенье заскочат приятели Цайшу, но они к Маньцянь, как правило, не заглядывали, а ей не хотелось выходить и развлекать их.
