Маньцянь пришлось взять на себя роль матери-охранительницы и забыть не только о материальных, но и эмоциональных излишествах — вроде кокетства, упрямства или вспыльчивости. Цайшу был еще ребенок, он не дорос до такого понимания человеческой природы, чтобы позволять ей время от времени отводить душу.
Домашние дела отнимали у нее только утро. После обеда Цайшу возвращался на службу, прислуга стирала во дворе, а Маньцянь сидела в комнате без дела, смотрела, как солнце опускается за стену, и ощущала возвышенный покой и скуку. Она не любила общаться с женами сослуживцев Цайшу, вести бесконечные разговоры о пеленках. Вместе с Цайшу работали многие из тех, с кем она общалась до замужества. Но ходить к мужчинам, она, естественно, не могла, а из девушек одни вышли замуж, другие же искали мужа или старались продвинуться по службе. Словом, все были заняты своими собственными делами. Из экономии они редко звали гостей, так что круг людей, с которыми они общались, становился все уже и уже. Разве что вечером или в воскресенье заскочат приятели Цайшу, но они к Маньцянь, как правило, не заглядывали, а ей не хотелось выходить и развлекать их.
Маньцянь любила читать, но в этом захолустье новые книги достать было трудно, а несколько потрепанных иностранных романов, одолженных у знакомых, не могли заполнить ни свободного времени, ни пустоты в душе. Цайшу видел, что она скучает, и каждый день уговаривал ее пойти прогуляться, хотя бы в одиночестве. Раз от нечего делать она зашла в кино — не затем, чтобы посмотреть фильм, а чтобы узнать, что в здешних краях понимают под словом «кино». Крутили старую-престарую иностранную ленту, какую-то растрепанную, исцарапанную. В зале на длинных скамьях сидели зрители из местных. Каждый раз, когда на экране герой целовал героиню, в зале раздавались аплодисменты и выкрики: «Молодцы! Давайте еще!»
Вернувшись, она со смехом рассказывала Цайшу о виденном, но принесенная из кинотеатра блоха всю ночь не давала ей спать. Еще раз пойти в кино она не рискнула.
Так прошло два года. Детей у них все не было. Жены сослуживцев Цайшу допытывались при встречах: «Госпожа Сюй, вы, наверное, уже ждете прибавления?»
Поскольку было известно, что Маньцянь — женщина образованная, сведущая в современных науках, более старомодные кумушки пускались в разные догадки и со значением говорили друг другу: «Нынешние женщины только и думают что о собственных удовольствиях!»
Прошлой весной вражеские самолеты совершили первый налет на город. Было разрушено сколько-то домов и убито несколько жителей — как обычно, тех, на кого с военной точки зрения и взрывчатку-то тратить не стоило. Но в городе перепугались все — и верхи и низы. Даже не тронутые цивилизацией аборигены поняли, что с самолетов падают бомбы, а не яйца волшебной курицы; с той поры при звуках воздушной тревоги они уже не выбегали с криками на улицу и не задирали головы в ожидании интересного зрелища. Повсюду начали сооружать укрытия. В местной печати, что ни день, стали появляться передовицы и заметки о важности этого города для успеха войны сопротивления и о том, что он нуждается в воздушном прикрытии. Некоторые, правда, полагали, что безопаснее не иметь поблизости авиации, — тогда город не станет военным объектом и будет меньше привлекать бомбовозы противника. Но их мнение на страницах прессы отражения не получало.
Действительно, летом в городе открыли авиационное училище, начали строить аэродром. Скоро народ привык видеть кувыркающиеся в небе отечественные самолеты. А где-то в сентябре Цайшу, придя с работы, объявил, что в городе появился еще один его знакомый, вернее сказать, родственник. Он пояснил, что речь идет о его двоюродном брате, который состоит здесь при авиационном училище, а сегодня приходил навестить его в контору. По словам Цайшу, брат всегда был озорником, учиться не хотел. За те шесть или семь лет, что они не виделись, он сильно вымахал, так что сразу его и не узнать было, но остался таким же озорным и смешливым. Прослышав, что Цайшу женат, он пообещал наведаться и «представиться» новообретенной родственнице.
— Может, пригласим его на домашний обед? — спросил как бы походя Цайшу.
Маньцянь не пришла в восторг от идеи.
— Ты знаешь, эти авиаторы всем избалованы, всего у них в достатке. Вряд ли мы удивим его нашим обедом; мы потратимся, а он не только не останется благодарен, но, чего доброго, еще и обидится. Так чего стараться? Чем звать на заведомо скромное угощение, лучше вообще не звать. К тому же он наверняка пообещал просто так, из вежливости. Вы повидались друг с другом — и хорошо. Станет он тратить время, тащиться куда-то!
Видя ее откровенное нежелание, Цайшу и сам поостыл, но все же добавил:
— Да-да, конечно, но все-таки он говорил, что придет, и адрес взял. Он еще пошутил, что, мол, наслышан о твоей красоте и учености, — как писали в старинных романах, «и наружность, и ум — само совершенство», а потому непременно хочет познакомиться.
— Ну, тогда лучше сказать ему, чтоб не приходил. Я постарела и подурнела, занимаюсь одним домашним хозяйством. Увидит — стыда не оберешься!
Цайшу погладил ее волосы и сказал ласково:
— Что ты на себя наговариваешь? Кстати, Тяньцзянь должен тебе понравиться. Парень он добрый и честный, любит поговорить и посмеяться, легко сходится с людьми…
Цайшу перевел разговор на другую тему, но про себя удивился — почему Маньцянь так болезненно восприняла сообщение о том, что кто-то назвал ее образованной и красивой. Однако Цайшу принадлежал к тем людям, которым на роду написано быть подчиненными и помощниками других, исполнять чужие приказания и не создавать никаких проблем. Коль скоро супруга не ссорилась с ним, не высказывала претензий и вела себя смирно, он считал, что с ней все в порядке, и не вникал в ее дела. И на сей раз он не высказал вслух своего удивления, быстро съел ужин и к разговору больше не возвращался.
Прошло два или три дня, наступило воскресенье. Накануне вечером Цайшу напомнил жене, что может пожаловать его брат. Было решено подкупить немного продуктов и приготовить обычный домашний обед, только более обильный, чем в будни: тогда Тяньцзянь — если он действительно придет — не подумает, будто к его визиту специально готовились. Кроме того, проследили, чтобы прислуга почище убрала в гостиной и на внутреннем дворике. Супруги посмеивались — вот, мол, стараемся, а гость-то не велика птица, да еще неизвестно, придет ли. Тем не менее Маньцянь надела ципао понаряднее, тщательно напудрилась и — чего раньше за ней не замечалось — подкрасила губы.
Миновал полдень, а Тяньцзянь все не показывался. Изголодавшаяся прислуга все порывалась подавать хозяевам на стол. Пришлось уступить: кушанья были поданы, и супруги начали обед, сидя друг против друга. Пребывавший, как всегда, в хорошем настроении Цайшу пошутил:
— Ведь он не сказал точно, в какое воскресенье придет, это мы поторопились! Хорошо еще, что не слишком потратились; будем считать, что мы даем обед в свою же честь. Кстати, наш дворик никогда не был таким ухоженным. Интересно, на что тратит целые дни наша прислуга!
— Дело не в деньгах, — сказала Маньцянь. — Обидно, что напрасно хлопотали, испортили себе все воскресенье. Сказал, что придешь, — приходи, не хотел идти — зачем было обещать? Он наверняка говорил просто так, для приличия, и вовсе не думал, что ради него будут стараться. Только такие недотепы, как ты, могут принять всерьез обычную вежливость.
Цайшу понял, что жена начинает заводиться, и поспешил успокоить ее:
— Если он потом и заявится, мы второй раз готовить угощенье не будем. Вообще-то он и в детстве был таким же легкомысленным. Давай-ка после обеда прогуляемся в парк — погода хорошая и ты уже одета!
Маньцянь выразила согласие, а в душе вынесла приговор Тяньцзяню: «Какой противный!»
Прошла еще неделя: Тяньцзянь не подавал признаков жизни. Но однажды Цайшу, вернувшись домой, сообщил, что встретил на улице Тяньцзяня с какой-то молодой особой.
— Он даже нас не познакомил как следует, промычал что-то невнятное. Небось новую подружку себе завел, опять пустился в разгул! А девица на вид ничего, только уж очень расфуфырена — сразу видно, что из приезжих. Тяньцзянь, когда узнал, что мы его ждали, бросился извиняться: мол, собирался быть, да дела задержали. Уверял, что непременно придет через несколько дней, а пока что просил передать тебе самые искренние извинения.
— Гм, через несколько дней… Это через сколько? — спросила Маньцянь ледяным тоном.
— Через сколько бы ни пришел, мы все равно специально готовиться не станем. Тем более мы родственники, и всякие там церемонии ни к чему. Я полагаю, что сейчас он по уши залез в свои амурные дела и вряд ли скоро выберется к нам. А мы с тобой, видать, стареем! Я теперь гляжу на влюбленные пары и вовсе им не завидую. Почему-то больше думаю о том, какие они еще зеленые, наивные, сколько им предстоит испытать встреч и разлук, какие шутки сыграет с ними судьба… Нам, женатикам, куда спокойнее — мы как корабли, укрывшиеся в гавани от ветров. Подумать только, всего два года, как свадьбу сыграли, а уже можем считаться старой супружеской парой!
