Я ощущал себя ребенком, играющим в школьной постановке, способным на широкие дружеские жесты, готовым на экстравагантную игру в дружбу.
Поэтому прощайте все! Прощайте навсегда. Желаю счастья. Простите за причиненное вам зло. Больше этого не повторится.
— О, Боже! — сказал я громко. — Как хорошо!
— Что вы сказали? — спросил таксист.
— Как хорошо!
— Я тоже люблю смотреть на огонь, — сказал он.
Счетчик показывал три доллара двадцать центов.
Пора начинать вести учет своих денег. Но и это просто! Что мне нужно? Понятия не имею. Пара ботинок, удобных и носких, у меня есть, и этого достаточно.
Где я буду сегодня спать?
А какая разница? Меня никто не ждет. Я могу пойти куда угодно.
И даже несмотря на свою старую привычку постоянно быть в мятежном состоянии духа, я внезапно осознал, насколько ограничен был мой круг физических возможностей. Как часовой, охраняющий огромную территорию, я каждый день был вынужден проходить контролируемые зоны и на каждой волевым усилием заставлять себя работать на полную: делать свою часть, подписывать контракт, писать статью, держать речь, кого — успокаивать, кого — продавать, кому-то платить, кого-то исправлять, кого-то увольнять, кому-то помогать, кому-то угрожать, кого-то убивать, что-то подгонять, приводить в порядок, совершенствовать. Я должен был быть в назначенном месте, в назначенное время, оставлять метку на территории, затем следовать в другую зону. Я часто повторял, что использование денег означает свободу их траты, но те же деньги заставляли меня бывать и в определенных местах в определенное время с определенными людьми и очень часто с теми, кого я не хотел видеть. И в местах, вызывающих у меня отвращение. Какое такое возможное объяснение может быть дано, если придется отвечать, почему человек живет в Нью-Йорке? Или в Лос-Анджелесе?
Для человека нет раз и навсегда удобных ему привычек.
Я снова перестал делить мир.
Теперь я могу жить там, где мир наиболее прекрасен, наиболее естественен и наиболее предназначен для человеческих существ.
Я стал думать о Вольфгангзее и Серенгети, о Коста-Браве и Вирджин-Горде, о Барселоне и Зальцбурге, о Цикладах Греции! И никаких альтернатив! Никаких или-или! Нет никаких причин жить где-то в одном месте. Теперь я могу жить везде и всюду.
Мы приехали в госпиталь.
Я походил по парку вокруг здания. В руках большое фото горы Аргус. Я еще не был готов войти внутрь. Еще несколько минут, чтобы собраться и что-то придумать. Моя эйфория остальным миром могла быть воспринята как сумасшествие, и к тому же опасное.
Персонал, надо думать, предупрежден о моей личности.
Но я был готов к этому. Я буду объяснять. Я буду терпелив. Отвечу добром на зло, мягкостью на неистовство. Если не удастся, развлекусь отправлением телеграмм. А потом буду писать очерки для журналов из стран, где я побываю.
Единственное, в чем я хочу до конца убедиться, — в том, что об отце заботятся.
Я подошел к служебному входу. Вахтер, казалось, только меня и поджидал, потому что сразу взял трубку телефона. Я ощутил сильнейшее чувство опасности, но решил, что убегать не буду. Надо заплатить долги Эдди. Если мой «новый путь» чем-то ценен, пусть это подтвердит практика. Я был готов встретить полицию.
Но вышел доктор Левин. Он отвел меня на стоянку автомашин.
— Сколько у вас денег? — спросил он.
— Очень мало, — ответил я. — А сколько вам надо?
— Вам хватит, чтобы уехать в другой город и пожить там?
Глазами он показал на машину «скорой помощи», стоящую рядом. Она освещалась пульсирующими бликами «мигалки» полицейского автомобиля, что стоял напротив.
— Вы сегодня — ночной приз. Все службы выходят на дежурство в надежде заполучить вас в руки.
На дверце «скорой помощи» я прочитал: «Гринмидоу».
— Что это? — спросил я.
— Наша местная психушка, — сказал он. — А напротив — полиция. Тоже местная.
— А откуда они знают, что я приду?
— Это легко вычислить. Вы обязательно придете навестить отца, перенесшего операцию на бедре. Он ведь потерял много крови. Ну, а теперь ступайте! Идите, пока они не вышли.
— Я не хочу, — сказал я. — Попробую объяснить.
— Им это ни к чему. Ничего выслушивать они не будут. Затащат в машину и отвезут. Торопитесь!
Я ушел.
Перед тем как сесть на поезд, я позвонил Гвен. Сказал, что есть новости, что не хочу сильно беспокоить ее, просто хочу увидеть ее еще раз. Она ответила: «Приходи». Я спросил, одна ли она. Да, ответила она. Итак, я намеревался поехать к ней и с ней первой окончательно объясниться.
Но в тот день у меня было такое состояние, что, даже если бы она сказала, что у нее сидят Чет с Чарльзом, я бы все равно поехал. С ними я тоже хотел поговорить.
Мое подсознательное желание исполнилось.
В доме Гвен проходил семейный разговор. Очень жесткий, судя по всему. Мой приход прервал что-то серьезное, никто не знал, с чего начать.
Я сел, положив гору Аргус под себя на стул. Все молчали.
Было заметно, что Чет и Чарльз не ожидали меня, и хотя Чет из-за своих личных резонов был рад неожиданности, Чарльз хотел, чтобы я исчез.
— Чарльз! — обратился я. — Меня больше не надо опасаться. Я уезжаю, и надолго. А сюда пришел попрощаться и пожелать вам с Гвен счастливой жизни.
Я замолк. Мое заявление должно было успокоить его или хотя бы чем-нибудь удовлетворить. Но он, казалось, не верил моим словам.
Некоторые люди, когда попадают в стрессовую ситуацию, начинают думать по-черепашьи. Все ждали, что ответит Чарльз, а он сидел и смотрел перед собой. Спустя долгую минуту он повернулся к Гвен и спросил ее:
— Ты ждала его?
— Нет, — солгала Гвен.
Чарльз снова глядел в одну точку. Он был настолько сосредоточен, что никто не осмеливался открыть рта.
Наконец он подвел черту:
— Хотелось бы верить…
Чет расхохотался.
— Я лично не верю, — сказал Чарльз брату.
— Я тоже, — откликнулся Чет.
— Тогда при чем тут твой хохот? — потребовал Чарльз.
— Удивляюсь уклончивости женщин и наивности мужчин.
Чарльз осмыслил ремарку. На это потребовалось время. Казалось, его ударили подушкой. Я почувствовал вину перед ним, здоровым мужчиной, совершенно безоружным и неопытным для ситуации, в которой он оказался.
— Чарльз, — сказал я, — пожалуйста, верь мне. От Гвен мне больше ничего не надо. Извини, что я причина твоих страданий. — Я молил его, он понял. — Прости меня и знай, что я не желаю тебе зла.
— Скажи ему, — вставил Чет, — скажи ему, Чарльз, что ты тоже не желаешь ему зла.
— Почему я должен это говорить?
— Потому что это — ложь, но люди так мирятся.
— Чет, — сказал я ему, — я знаю, что ты думаешь обо мне. Вот у тебя есть все причины желать мне всего самого наихудшего…
— Мне нравятся твои «зло» и «наихудшее», — ответил он. — Кстати, а где ты словечки-то такие выкопал?
— Дело не в словах, как ни называй зло, но я хочу, чтобы и ты знал, что, если хочешь, — скажи мне, в чем я должен тебе…
— Ты хочешь замять и со мной?
— Да. Скажи, если знаешь, что мне сделать, чтобы между нами не осталось…
— У тебя много времени? — перебил меня Чет.
— Где-то неделя или две. Потом я покину город и эту часть мира.
— Не так уж и много, а-а?
— У меня еще нет билетов.
— Рад, рад слышать.
Опять он издевался надо мной, но я верил, что, прими я на себя определенное бремя унижений, придет время, когда искреннее чувство раскаяния будет воспринято как надо.
— Итак, — сказал Чет, — первое, что ты должен сделать…
Чарльз продолжал самым странным образом разглядывать меня.
— В чем дело, Чарльз? — спросил я.
— Не обращай внимания, — сказал Чет. — Сначала разберемся со мной. Я тебя правильно понял?
— Да. Я хочу сделать для тебя, что смогу.
— Тогда слушай. Ты отправишься к людям из журнала и попросишь у них то же самое количество страниц. Затем ты напишешь статью, в которой покаешься перед всеми читателями за то, что написал заведомо предвзято обо мне, что ты написал в пику мне, потому что я спал с твоей девчонкой или собирался спать, что ты фактически солгал и полностью исказил меня как личность. Короче говоря, признаешься, что ты продажный, коррумпированный писака!
Гвен сказала:
— Осторожнее на поворотах, Чет!
— Он сам хотел знать, что ему предстоит.
Затем он повернулся ко мне, встал со стула и, возвышаясь надо мной, продолжил:
— Ты топаешь в журнал, откладывая все разборы с ней на потом, и говоришь, что предоставление тебе площади для статьи — вопрос жизни и смерти. Я прикрою. Затем приходишь ко мне, и мы пишем статью вместе, и ты сообщаешь миру, или, по крайней мере, той части мира, которая читала эту грязную… Эй! Что такое? Не нравится?
Он стоял передо мной.
