Если подумать — много этот плен дал и рецидива, сказался на психологии народа! Ведь суть неволи всегда одна: хитрить, улынивать, топтать больного и слабого, и при этом рваться к сытной пайке!..
Но и удивительно все же стремление любого из нас оставить о себе добрую и героическую память!
О ПОЛЬЗЕ ЧТЕНИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ДРАМАТУРГИИ
Здоровье писателя Вадима Кошкодоева шло на поправку. Его уже просили перебраться в область, в более совершенную больницу, говорили даже о возможности лечения в столице, — но он не спешил выписываться из тихого уютного комплекса, стоящего на краю соснового бора. Здесь желтел песок, легкий ветерок навевал сон, не было городских шума и суеты. Может, вообще не стоит уезжать отсюда? Черта ли там, в этой Москве? Лишь трата нервов, толкотня, грязный воздух, опустошающие разговоры в редакциях. С больными и персоналом он ладил отлично, его любили, и приходили даже советоваться, как разрешить житейские вопросы. И он никому не отказывал в разговоре. Только с книжками было плохо; когда-то и в больнице была библиотека, да сошла на нет неизвестным образом. Теперь только — кто что принесет, кто что оставит… Бесхозные книги сносили со всей больницы на тумбочку Вадима Ильича: писателю, мо, надо, пускай читает! И сегодня перед ним был широкий выбор: сборник фантастики Магаданского издательства «Сквозь завесу времени», 1971, без обложки; тоненький роман Патрика Квентина «Ловушка», Житомир, 1991, без обложки; второй том собрания сочинений Н. В. Гоголя с его драматическими произведениями, с надписью: «Вотяеву Юре за активное участие в школьном драмкружке. Педсовет Маловицынской школы № 1».
Издалека донеслись звуки гитарного звона. Больные зашумели, засмеялись, кинулись к окнам. За больничным забором, мыча и вздымая пыль, входило в лес коровье стадо. За ним шагал парень в джинсах, распущенной клетчатой рубахе. Он играл на гитаре и пел песню. За спиною его, отливая на солнце, висела медная духовая труба. Парень взмахнул рукою, приветствуя больничных обитателей, и вновь кинул ее на струны.
— Yеstеrdау!.. — высоко пел певец, заглушая звон коровьих колоколец. Модная сумка била по заду, торчащий за поясом кнут походил на шпагу.
— Yеstеrdау!..
«Йестэди!» — Кошкодоев счастливо зажмурился. Еще в армии они пели эту вечную песню, к ярости замполитов. Привет тебе, неведомый певец!..
— Генко Семериков, Патин сын, — говорили мужики. — Из дому ушел, нанялся в пастухи…
— Го-го-о!..
Вадим Ильич вышел из корпуса, прихватив Гоголя. Голос певца и звон колоколец дали непонятное возбуждение: он нервно вздрагивал, раздувал ноздри, словно зверь, начинающий подниматься из спячки. Углубился в лес, сел возле пня, и развернул книгу. И тут лишь вспомнил, что это пьесы. Зачем же он ее взял? Сам он никогда не писал пьес. Но, черт возьми, не читать же было этих магаданских фантастов: он и сам пишет не хуже их! Не Патрик же Квентин — кому он вообще интересен? Но Гоголь, Гоголь, причем тут Гоголь?..
«Добчинский. То есть оно только так говорится, а он рожден мною так совершенно, как бы и в браке, и все это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с. Так я, извольте видеть, хочу, чтоб теперь уже он был совсем, то есть, законным моим сыном-с и назывался бы так, как я: Добчинский-с.
Хлестаков. Хорошо, пусть называется! Это можно.
Добчинский. Я бы и не беспокоил вас, да жаль насчет способностей. Мальчишка-то этакой… большие надежды подает: наизусть стихи разные расскажет и, если еще попадет ножик, сейчас сделает маленькие дрожечки так искусно, как фокусник-с. Вот и Петр Иваныч знают».
Дальше.
«Кочкарев один, ходит в сильном движении взад и вперед.
Ну был ли когда виден на свете подобный человек? Эдакой дурак! Да если уж пошло на правду, то и я хорош. Ну скажите, пожалуйста, вот я на вас всех сошлюсь. Ну не олух ли я, не глуп ли я? Из чего бьюсь, кричу, инда горло пересохло? Скажите, что он мне? родня, что ли? И что я ему такое: нянька, тетка, свекруха, кума, что ли? Из какого же дьявола, из чего, из чего я хлопочу о нем, не даю себе покою, нелегкая прибрала бы его совсем! А просто черт знает из чего! Поди ты спроси иной раз человека, из чего он что-нибудь делает! Эдакий мерзавец! Какая противная, подлая рожа! Взял бы тебя, глупую животину, да щелчками бы тебя в нос, в уши, в рот, в зубы — во всякое место! (В сердцах дает несколько щелчков на воздух.)»
Дальше!
«Утешительный. Как, имя?
Ихарев. Да, имя: Аделаида Ивановна.
Утешительный (усмехаясь). Слышь, Швохнев, ведь это совершенно новая идея — назвать колоду карт Аделаидой Ивановной. Я нахожу даже, что это очень остроумно.
Швохнев. Прекрасно! Аделаида Ивановна! очень хорошо…
Утешительный. Аделаида Ивановна. Немка даже! Слышь, Кругель? это тебе жена.
Кругель. Что я за немец? Дед был немец, да и тот не знал по-немецки».
Дальше!!
«Александр Иванович. Позвольте! что ж бы, вы думали, сказал на это его превосходительство?
Иван Петрович. Не знаю.
Александр Иванович. Он сказал: „Кто ж бы это такой?“ — „Иван Петрович Барсуков“, — отвечаю я. „Гм! — сказал его превосходительство, — это чиновник и притом…“. (Поднимает вверх глаза.) Довольно хорошо у вас потолки расписаны: на свой или хозяйский счет?
Иван Петрович. Нет, ведь это казенная квартира.
Александр Иванович. Очень, очень недурно: корзиночки, лира, вокруг сухарики, бубны и барабан! очень, очень натурально!
Иван Петрович (с нетерпением). Так что же сказал его высокопревосходительство?
Александр Иванович. Да, я и позабыл. Что ж он сказал?
Иван Петрович. Сказал „гм!“ его превосходительство; это чиновник…».
Ну дальше же, ч-черт возьми совсем!!.
«Пролетов. А покойница собственноручно подписалась?
Бурдюков. Вот то-то и есть, что подписалась, да черт знает как!
Пролетов. Как?
Бурдюков. А вот как: покойницу звали Евдокия, а она нацарапала такую дрянь, что разобрать нельзя.
Пролетов. Как так?
Бурдюков. Черт знает что такое: ей нужно было написать Евдокия, — а она нацарапала: „Обмокни“».
Что-то тонко запищало в ушах Вадима Ильича Кошкодоева: он поднялся с пня, и швырнул оземь истерзанную книжонку.
Ну, разумеется.
ОБМОКНИ!
Вот же он, момент истины.
О Б М О К Н И!!
Он захохотал, и закружился по полянке. Картина мира, со всем его прошлым и будущим, прочно легла и встала на место. Как же он раньше не догадался!
О Б М О К Н И!!!
Вот где ключ всего. Только через него можно постигнуть глубинный смысл всех явлений.
… и неба содроганье,
И горный ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней розы прозябанье.
ВИНОГРАДНАЯ ЛОЗА, ГРАНАТОВЫЕ ЯБЛОКИ
— Вася! — тихо позвала Зоя Урябьева. — Васенька, проснись, милый!
Он шевельнулся и сказал: «Пить…».
— Нет же ничего… Но ты чувствуешь — стало чуть свежее? Значит, ночью они открывали вентиляцию. Это хорошо или плохо?
Минули уже седьмые сутки ее, и третьи — Васиного заточения. Когда помощники Рататуя внесли и положили тело лейтенанта на пол, следом вошел сам Митя.
— Что же теперь будет? — спросила задрожавшая от ужаса музейная хранительница.
— А ничего не будет, — ответил хозяин подвала. — Помирать будете, вот и все.
И, прежде чем она успела опомниться, вышел; закрылась тяжелая дверь, погас свет. Зоя бросилась к жениху, стала шептать ласковые слова. Наконец он ожил, потянулся к ней: «Зоя, Заюшка… и ты здесь, родная моя!..». Они принялись разговаривать, и говорили очень долго, неизвестно сколько: часы отобрали у обеих, а дневной свет не попадал в узилище. «Что делать, что будет с нами?» — спрашивали они друг друга.
— Не надо бояться! — говорила Зоя. — Ведь страх все истолковывает в худшую сторону. Так говорил еще Тит Ливий, книга 27-я.
— Но он заставляет человека и бороться за жизнь, — резонировал Вася. — Закоснеть в бесстрашии — это просто, надо искать выход…
— О чем ты говоришь! — вздыхала в темноте Зоя. — Ведь здесь нет земли, которую можно копать, как графу Монтекристо: сплошные бетон и железо.
— И умирать тоже глупо. Особенно тебе — молодой, красивой, без пяти минут высшее образование. Мне-то проще, я все же мужик, опер, служил в армии, всего навидался и наслыхался…
— Что же делать, когда такая глупая судьба. Но мы ведь любим друг друга, правда? А это уже легче, уже кое-что.
