Он угрюмо умолк; близился закат.
Подходя к избе, Валичка пугливо огляделся: заклятых его врагов, петуха Фофана и кота Бармалея, не было видно окрест: один уже спал, верно, — другой умотал куда-нибудь по своим холостым делам. Одно это давало душе покой, умиротворение: он глубоко задышал и подхватил спутницу под руку. Она повернула лицо: блеснули острые, ухоженные зубы.
— Пойдем в огород! Посидим там на скамейке.
Скамейка стояла под корявой иргою, позади крапивы. Мелита пробиралась к ней, ойкая и осторожно ступая.
— Душа моя, — он прижал ее руку к своей груди. — Душа моя…
— Ну вот и душа, — слабо откликнулась она. — Что ты обо мне знаешь! Ничего не знаешь.
— Эти дела мне совсем не обязательны.
— Ой ли?..
«Ой ли»! Что еще за «Ой ли»? Постников разозлился. Что ему надо о ней знать? Родословную? Личность отца ее была ему более или менее известна из Кузьмовниных рассказов — тот слыл личностью одиозной, из так называемых неистовых правдолюбцев, костьми которых столь богата русская земля: лез в любую дырку, цеплялся к любой несправедливости, — и обличал, обличал, обличал… За это он, разумеется, всю жизнь был гоним и угнетаем, беден: кому же нравится, когда его лают публично? И умер сей Набуркин от того, что в конце концов сводит в могилу всех субъектов подобного типа: от водки и плохого здоровья. Хотя здоровье… тут есть некий нюанс, его нельзя обойти: он трижды отбывал наказание по уголовному закону — а это, как известно, не способствует укреплению функций организма. Его там били и зеки, которым он что-то пытался доказать, и надзиратели — все за те же попытки разобраться по совести и по закону. И под суд-то он попадал каждый раз за то, что где-то не так что-нибудь кому-нибудь ляпнул, и раздраженное начальство нажало на рычаги; пытался всунуться не в свои дела; в последний раз вообще — за то, что встрял в драку на правой, казалось бы, стороне, — а в результате посажен был за хулиганство вместе с прочими участниками. Вышел совсем уже больным и помер через месяц: официально считалось, что от водки, которой он в последний свой вечер выглотал действительно изрядно. Репутация в Потеряевке была у него плохая, его никто не любил; тень той репутации легла и на семью, — не любили, таким образом, и жену его, и дочку Мелашку, — это противное имя дал ей отец, никого не слушая, мысля лишь своими мозговыми загогулинами: хотел, верно, и здесь пойти наперекор всем мздолюбцам, бюрократам, клеветникам и иным неправедно живущим, порочащим достижения и завоевания социалистического строя. Вот такой был папа. Что толку его знать!
— Пойдем домой, уже свежо, душа моя!
— Нет, посидим, Валюша…
Они не пытались о чем-нибудь говорить; о чем говорить, все сказано: сегодня ночью! Но почему ей не хотелось идти, чем жаждала она надышаться на огороде: ведь уже не май, когда стоит пряный запах от почек и цветов, заставляя трепетать ноздри и жалеть об утраченных временах и возможностях!..
Настали черные дни.
И все эти дни Федор Иваныч Урябьев только и делал, что бегал по инстанциям: милиция, суд, прокуратура, администрация… Даже скатался в область, хотел воспользоваться связями, активизировать розыск: встретили приветливо, поговорили — но никакого ускорения, разумеется, не обещали.
Сегодня по плану был в районную газету «Маловицынская новь». Он уже созванивался с редактором, тот был в курсе трагедии, и — «Ну заходи, конечно, Иваныч, покумекаем на пару!»
В кабинете, кроме хозяина, Пичкалева, он застал и священника отца Нафанаила. Оба были изрядно навеселе.
После приветствий и рукопожатий редактор заявил так:
— Я тебя, Федор Иваныч, понимаю. И как отец, и как гражданин, и вообще… Ты правду ищешь. Доискаться ее хочешь, верно? Так вот: ты ее не найдешь.
— ??!!..
— Где ты собрался ее искать? У прокурора Топтунова? Бесполезно.
— Почему, интересно?
— Потому что Топтунов еретик! — сказал поп Нафанаил, молодой, румяный, грузный, — и подтянул рясу. — Еретик и раскольник. Крестится о двуперсты. Плесни ему, Миша.
— Да кому какое дело, как он крестится! Люди пропали!
— И ты тоже, оказывается, еретик! — горестно воскликнул редактор. — Стыдно! Стыдно и больно! В то самое время, когда дом охвачен пожаром, когда попираются святыни!..
Под окном духовой оркестр грянул марш Шопена. Там по главной улице плыл на высоком кузове КАМАЗа красный гроб с пирамидкою в подножье. На ее верхушке зеленел большой православный крест. Первыми к кабине скромно сидели Нифантьич Богомяков и Митрич Непотапов, держа подушечки с наградами.
— Кто это? — спросил Урябьев.
— Большой человек! — откликнулся Пичкалев. — Ты не мог его не знать: Коровкин Степан Митрофаныч. Он и в лесхозе был начальником, и в межколхозной, и в быткомбинате, и в дорожном… А начинал в госбезопасности, на офицерской должности. После войны предколхоза, потом в райисполкоме, в райкоме сколько-то… Мы так и отметили в некрологе: товарищ, мо, прошел славный и впечатляющий путь! Много их в последнее время ушло. А какие все были кадры — скажи, брат?!
Да, это уж были кадры… Как не помнить, прекрасно помнил Урябьев, как неторопливо шествовали они по центру Малого Вицына в поры самого своего расцвета, в пятидесятые-шестидесятые годы, в смушковых шапках, белых бурках, добротных темносиних пальто с бараньими же воротниками, с небольшими портфелями из ложных крокодилов в руках. Иногда в одиночку несли свое тело, порою — в компании таких же небожителей в смушках и с портфелями: тогда щеки их горели от свежей выпивки или от ожидания ее. Но они никогда не спешили, не суетились, разговоры их отличались степенностью и склонностью к полунамекам, снисходительной манерою обращения с остальным человечеством, своей терминологией, как общего порядка — так, вруна они называли почему-то скрипачом, так и специальной: «докладная», «акт», «отчет», «баланс», «процентовка»… И Нифантьич Богомяков с Митричем Непотаповым были не последние в этих рядах. О, это был особый сорт людей! Ведь приезжали же в район молодые специалисты: инженеры, учителя, врачи, выпускники разных техникумов — но ни один из них не смешался со старой когортой, не надел смушковой шапки и не зашагал по главной улице райцентра с прямой спиною, твердо ставя на землю ноги в добротных диагоналевых галифе. Время от времени кого-то снимали с треском, — однако, если не был горьким пьяницею, быстро устраивали на подобную же работу; бывали случаи и потяжелее: помнится, один даже застрелился из непонятно как оказавшегося вдруг под рукою пистолета.
По уходу на пенсию публика эта еще шумела, бурлила, давала дрозда: в уличных комитетах, парторганизациях, ветеранских советах; часть активизировалась на молодежном направлении — кто же будет воспитывать их, негодяев, если они отрываются от рук и не хотят ничего слышать о славных революционных, боевых и трудовых традициях! Федор Иваныч помнил, как к ним в райотдел пришла компания таких старперов, и заявила свое нау-хау: отведите, мо, нам какое-то помещение, и мы устроим там подростковый клуб. Будем там дежурить по вечерам. Мо, представьте себе картину: трудные подростки под надлежащим доглядом ветеранов занимаются каждый любимым делом: кто играет в шахматы, кто собирает модели, кто читает, кто столярничает, кто вышивает, кто выпиливает лобзиком… А вот кучка молодежи собрались вокруг старшего товарища, и жадно внимают его рассказам о трудных дорогах и славных свершениях… Милиционеры подивились этим утопистам, — но задумка была прокачана с райкоме, и ей дали ход. Сколько денег извели на ремонт, оборудование, — а пшику хватило разве что на неделю: пацаны разнесли, раскрали все, что только могли, побили кое-кого из чересчур настырных старичков, — и спокойно разбрелись по старым явкам, где не надо было ничего пилить или строгать, а тем более слушать нудную болтовню. И инициаторы акции уползли в иные комитеты, советы и комиссии, осознавая потихоньку, на какую опасную почву чуть было не вступили.
Вечный покой тебе, труженик. Но почему же крест на пирамидке?
— Его что, и в церкви отпевать будут? — спросил Урябьев у священника.
— Да, конечно! Там сегодня отец Алексей управляется. Вы чем-то удивлены?
— Как бы сказать… Он же коммунист, атеист… Неужто сам так завещал?
— Откуда мне знать! Заказывают службу — мы отпеваем. Но его, кажется, не соборовали. Значит, скорее всего — инициатива родственников. А, не все ли равно! Пусть почиет с миром.
Он налил водки в стакан, и выпил с шумным выдохом.
Покинув редакцию, отставной майор принялся думать: куда бы еще пойти? Все, вроде, исхожено, все говорено. В прокуратуру, к еретику Топтунову, что крестится о двуперсты? Да он вчера полдня потратил на этого еретика, убеждая возбудить дело и возглавить расследование! Двое людей пропали — это что, шутка?! А тот толмит свое: «В Кодексе нет статьи о пропаже людей. Пусть этим занимается розыск». Ну так возбуди дело по какой-нибудь другой статье. Нет, не будет он портить статистику, загружать своих сотрудников не ихними делами. Это же только подумать: о двуперсты!..
