– Я никогда его не любила. Он был просто мальчишка.
– Сколько раз ты мне это говорила?
– Я не любила его…
– Фрэнки, да ведь это тот самый фрукт…
– А вдруг полиция выследит?..
– Еще две порции, пожалуйста…
– Я больше не хочу…
– Нет-нет, еще две порции.
Актеры делали свое дело, Кречет смотрел и думал: живы они еще? Может быть, их тела давно где-то гниют, а вот их призраки что-то изображают здесь, на экране; и смотрят на них всего-то человек двенадцать. Кречет слушал актеров, смотрел, как шевелятся их губы, а сам беспокойно ежился. Слова слетают с этих губ не по воле говорящих. Они говорят то, что им было велено. Они не сами думали, что делать, их безжалостно заставили. У них не было выбора. Кто-то написал для них слова – и пришлось эти слова говорить, они сыграли свои роли и умерли на экране, или кого-то убили, или просто исчезли. Непонятно почему, но смотришь на них – и уж до того тошно, тревожно… У него заныла спина, так долго он сидел не шевелясь, напряженно выпрямившись – казалось, он видит на экране самого себя и со страхом ждет: вот сейчас надо будет сказать слова своей роли.
На улицу он вышел совсем измочаленный. Уже смеркалось; сколько же времени он проторчал в этом кино? Посмотрел на часы, оказалось – уже шесть. Странно, непостижимо. Он-то думал, что потратил на эту паршивую киношку от силы час или два, хотел только убить время, а прошло, видно, почти пять часов.
В гостинице, внизу, уже ждала Дебора. На ней серое шерстяное пальто, в руках черная сумочка. Волосы коротко подстрижены, на лбу челка – гладкие, модно начесанные прядки; под этой темной бахромой глаза кажутся огромными.
– Я был в кино, – сказал Кречет. – Не заметил, как время прошло.
Он совсем задохнулся от быстрой ходьбы. Дебора холодным взглядом обвела тесноватый вестибюль с жалкими потугами на роскошь: истертый ковер красного бархата, поддельный мрамор.
– Хочешь чего-нибудь поесть или пойдем наверх? – спросил Кречет.
– Я не голодная.
Вошли в лифт. Кречет поморщился: по стенкам с трех сторон зеркала, очень неприятно, когда справа и слева маячит собственный профиль. Дебора стягивала темные кожаные перчатки. Как-то по-особенному посмотрела на свои кольца – одно с крупным, далеко выступающим бриллиантом, другое гладкое, обручальное: ясно, это они для него, чтобы он заметил. Дверцы раздвинулись, он подтолкнул Дебору и сам вышел за нею.
– Всегда ты останавливаешься в каком-нибудь мерзком логове, – сказала Дебора. – Ты их нарочно выбираешь. Он отворил перед нею дверь номера, и вот оно, последнее оскорбление: мутные, белесые стены, посеревшие от копоти из решетки вентилятора, и кричаще-яркие занавеси, вычурно задрапированные вокруг окна, которое выходит в пустоту.
– Я не люблю тебя. Наверно, я тебя ненавижу, – сказала Дебора.
– В тебе ровно ничего нет такого, за что можно любить. Меня тошнит от всего этого. – Она швырнула перчатки на комод, на его бумаги. В зеркале ее смуглое лицо казалось зеленовато-бледным, от беспощадного верхнего света на него ложились уродливые тени. – Очень странно, вот я прихожу сюда с тобой – и ничего, а за стол с тобой сесть не могу. Кусок в горло не пойдет.
– К чему ты все это говоришь?
– Не зли меня. Разве не видишь, я устала. Ни малейшего желания разговаривать.
Кречет щелкнул выключателем. Несколько минут Дебора стояла в полутьме, словно его здесь и не было. Потом обернулась, и они обнялись – теперь, без света, они стали нежней друг с другом. Запах ее колос, ее тела кружил Кречету голову; нахлынуло волнение, казалось, в мыслях он сейчас унесется далеко вперед, отрешится от этого мучительного напряжения. В холодной, незнакомой постели, на дешевом матрасе Дебора припала лбом к его шее и, пряча лицо, зашептала:
– Ты мой единственный друг. Я все время о тебе думаю. Считаю дни – когда мы опять увидимся? Почему ты не живешь в городе?.. Я не могу ни с кем говорить, только с тобой. И не хочу я больше ни с кем говорить. Никому я не верю, а тебе верю… Тебе я все на свете могу сказать, и ты не обратишь это против меня. Тебя мне не стыдно. Я всю жизнь тебя ненавидела – и любила тоже. Я не хотела тебя любить…
Руки и ноги у нее худенькие, но крепкие. Телом она почти ребенок, но оно мускулистое, чуть ли не жилистое, в нем чувствуешь какую-то упрямую силу вне возраста. В полутьме все-таки различаешь огромные, до жути красивые глаза, такие бывают только на картинках… странно, он с детства видел эти глаза, и все равно его всякий раз ошеломляет, какая она стала красавица.
– Что сказал твой муж, когда ты собралась уходить?
– Молчи, не говори о нем.
– Не удивился?
– Молчи, я сказала.
Позже, когда она лежала рядом сонная, ослабевшая, Кречет сказал:
– Я сегодня утром был у врача.
Дебора пошевелилась.
– Разве ты болен?
– Да нет, не то что болен. Сам не знаю.
Она тронула его лоб ладонью; так могла бы его коснуться Клара.
– Что же с тобой?
– Ничего, – сказал Кречет. – Он говорит, я слишком нервный.
– Какой же ты нервный, – возразила Дебора. – Вот я и правда нервная. А ты очень спокойный.
Кречет совсем не замечал, как летит время. В комнате сгустилась тьма. Он обнимал Дебору и все ждал: что-то случится, каким-то чудом и ее захватит та любовь, что владеет им. В прошлый раз это почти уже случилось. Ее тело вдруг ожило, напряглось в стремлении слиться с ним до конца, вся она омылась потом. Даже в минуты самых тесных объятий ему кружит голову прошлое: вспоминается Дебора – маленькая девочка и школьница в старших классах… память рисует все новые образы, будто силится уверить: да, ты обнимаешь сейчас ее, ту самую, она живая, настоящая. Он остался без дыхания – разбитый, разочарованный. Оттого что она может так горячо ему отвечать, ей кажется: страсть сама по себе способна творить чудеса; а он просто взвинчивает ее почти до истерики, и потом она чувствует себя угнетенной и беспомощной.
– Я думаю съездить в Европу, – немного погодя сказала Дебора. – Не летом, а, пожалуй, в сентябре. Хочу вырваться из этого мерзкого городишки.
– Он поедет с тобой?
Дебора отвернулась, будто он задал глупейший вопрос.
– Я буду по тебе скучать, – сказал Кречет.
Они долго молчали. И вдруг оказалось – уже очень поздно, ей надо бежать.
– Помнишь, – сказала она, – когда мы были маленькие, ты всегда прятался в доме, боялся тех мальчишек? Я хорошо помню…
На ночном столике уже горела лампа, в ее розовом свете лицо Деборы стало мягче. Кречет пожал плечами.
– Ты что-нибудь ел сегодня? – спросила Дебора.
– Не хотелось.
Во всем теле какая-то тяжесть, вялость. И тягостно ему сейчас с нею, самый воздух как перед грозой: ведь она просила увезти ее от мужа, а он притворился, будто не понял.
– Господи, как все долго! – вырвалось у него.
– Ты, наверно, заболеваешь. Что с тобой?
Она наклонилась над ним, прильнула, близко заглянула в лицо. Было в ее движениях что-то и властное, и материнское.
– Что значит – все долго, о чем ты? Какой-то ты сумасшедший.
– Дебора, подожди еще, не уходи…
– А ты знаешь, который час?
– Не уходи.
– Это ничего не значит, что я сюда прихожу, – сказала Дебора. – Я сама не знаю, что делаю. Я за него вышла, чтобы выбраться оттуда, из долины, а здесь мне нечего делать, есть книги, я стараюсь читать – и не могу, и сама не знаю, чего мне надо… У меня свой дом, лучше, чем у матери… я не хотела бы быть другой, а такой, как я есть, мне плохо. Отца всегда тянуло в Европу, но он так и не поехал. Я думаю… может быть, если мне вырваться отсюда, уехать в Европу… там все пойдет по-другому. Если бы освободиться и жить в другой стране.
– Когда-то и мне этого хотелось.
– Вот как? Но ты никуда не ездил. Почему же это?
– Думал-думал – и раздумал.
– Ты слишком много думаешь! Чего тебе еще надо? Почему мы не можем просто любить друг друга? Мне ни до кого больше нет дела, мне все до смерти надоели, кроме тебя, и даже ты… не знаю… стала бы я чем-нибудь жертвовать ради тебя? Мучиться ради тебя? – Она поморщилась. – Вот, пожалуйста, твоя мамаша и мой дядюшка Керт. Они друг друга любили. Сколько лет она была его любовницей, жила с ним, завела от него ребенка и верила ему на слово, что он на ней женится. Она в него верила. И он тоже ее любил… он и теперь ее любит. Это сразу видно. Потому-то их все так всегда ненавидели.
Кречет закрыл лицо руками.
– И ты говоришь все это мне?
– Ну да, а что?
Кречет лежал молча, думал. Потом сказал, и собственный голос показался ему чужим и далеким:
– Раньше я тоже так думал: уеду куда-нибудь в другую страну и буду свободен, а теперь все по-другому. Сегодня я был в кино, смотрел картину… Я не знаю, зачем живу, что я здесь делаю. А только надо тянуть дальше и ничего не надо знать….
– Кристофер…
– Не знаю, почему я такой, только мне почему-то кажется: кто-то меня таким сделал и все время за мной следит, даже сейчас. Прямо чувствую: вот сейчас он на меня смотрит! Мне это гнусно, я его ненавижу, ох до чего ненавижу… швырнул меня в жизнь и преследует, до самой смерти не отвяжется, никогда я от него не освобожусь… Сволочь такая!
