Мо Янь - Устал рождаться и умирать

Я в тот день был в ивняке на южном берегу канала и своими глазами видел густой дым над косой и бушующий огонь, слышал треск автоматных очередей и вопли обезумевших кабанов, и, конечно, ветер с северо-запада доносил смесь удушающих запахов. Я понимал, что, оставшись вождём, непременно разделил бы их печальную участь. Но как ни странно, ничуть не радовался этому. Я предпочёл бы найти смерть в море огня вместе с кабанами, чем поступиться честью, спасая свою шкуру.

Когда всё было кончено, я сплавал на косу. Горелые деревья, обугленные кабаны, вздувшиеся трупы различных животных в воде. Накатывались то ярость, то горе, потом они смешались в одно и впились в сердце двухголовой ядовитой змеёй…

О мести я не думал, томила какая-то мучительная тоска. Она ни на минуту не оставляла в покое — так, наверное, чувствует себя солдат перед боем. Я поплыл по каналу вверх по течению. Устав, выбирался под водой в густые заросли ракитника по берегам, то на левом, то на правом. Следовал я по запахам: это был и запах выработанного дизельного топлива, смешанный с вонью от горелых кабаньих трупов, иногда к ним добавлялся едкий запах табака и низкосортного вина. Следуя за этими запахами, я проплыл целый день, и в голове, словно в рассеивающейся дымке, стал складываться образ моторной лодки — символа зла и преступных деяний.

Длиной метров двадцать, сварена из стальных листов два сантиметра толщиной, грубые швы на корпусе голубовато-стального цвета, ярко-зелёные водоросли на острых краях. Гребной винт приводит в движение установленный на ней двадцатисильный дизель. На этом неповоротливом, уродливом стальном чудовище двигались вверх по течению несколько охотников из отряда истребителей кабанов. Всего в отряде их было десять, но шестеро, бывшие военные, работали в уездном городе и после выполнения задания на первом же автобусе поехали домой. На лодке плыли остальные — командир отряда Чжао Юнган, охотники Цяо Фэйпэн, Лю Юн и Люй Сяопо. Совместное пагубное воздействие таких факторов, как демографический взрыв, сокращение земельных угодий, нарушение растительного покрова, промышленное загрязнение и многих других, привело к тому, что на землях Гаоми стали редко встречаться даже дикие кролики и фазаны, и профессиональные охотники давно сменили ремесло. Эта же троица была исключением. Они и так прославились на весь уезд, присвоив подвиг осла, который расправился с двумя волками, а теперь благодаря охоте на кабанов стали героями в глазах народа и центром внимания средств массовой информации. Забрав с собой тушу Дяо Сяосаня как трофей охотничьей кампании, они направлялись по каналу в уездный город в сотне ли отсюда. Их железная посудина развивала скорость не более десяти километров в час, поэтому, стартовав на рассвете, они могли добраться туда лишь к вечеру. Но они использовали эту поездку, чтобы похвалиться своими достижениями. Останавливались у каждой деревушки, чтобы жители могли полюбоваться на тушу так называемого царя кабанов. Вытаскивали на берег и разрешали местным жителям обозревать его вблизи. Некоторые состоятельные обладатели фотоаппаратов, пользуясь случаем, созывали домашних, соседей и приятелей, чтобы сделать на фоне царя кабанов групповой снимок. В поездке охотников сопровождали, освещая её, репортёры из уездных газет и телевизионщики. Вот уж прекрасная возможность дать волю разнузданному перу! Тут и «люди толпами сбежались со всех сторон», и «зрителей не протолкнуться». Люй Сяопо предложил своему командиру такие расценки: со зрителей брать по юаню, за групповой снимок — два юаня, за групповой снимок, держась за клыки, — три, за групповой снимок верхом на туше кабана — пять, а за групповой снимок вместе с участниками охотничьей партии и тушей кабана — десять. Цяо Фэйпэн и Лю Юн отнеслись к его предложению с определённым энтузиазмом, но Чжао Юнган его отверг. Ростом метр восемьдесят, тонкая талия, широкие плечи, руки длиннее обычного, левая нога чуть прихрамывает, твёрдое выражение худощавого лица — настоящий мужчина. Где бы ни останавливались охотники, везде местные кадровые работники оказывали им радушный приём. Вино лилось рекой, столы ломились от кушаний. Обычно об охотничьих подвигах повествовал Цяо Фэйпэн, а Лю Юн и Люй Сяопо дополняли его рассказ. Повествование всякий раз приукрашивали, дистанция между правдой и выдумкой сокращалась. Чжао Юнган молчал и только пил, а напившись, озадачивал присутствующих презрительной улыбкой.

Вышеприведённые описания застолий, естественно, взяты у Мо Яня. Выйти на берег среди бела дня и пойти вслед я не мог и следовал за ними лишь по реке.

В последний вечер дул пронизывающий холодный ветер. Бледный лик почти полной луны походил на лицо мертвеца, отравившегося ртутью, таким же бледным, угрюмым светом отливали стылые воды реки. Течение уже не такое сильное, на мелководье схватился тонкий ледок — он поблёскивал пугающей, режущей глаз синевой. Я притулился в ракитнике на правом берегу и сквозь уже оголённые ветви наблюдал за нехитрой пристанью из брёвен, за причаленной к ней лодкой. Это был первый большой городок в Гаоми, Люйдянь — Ослиная таверна. Назвали его так потому, что сто лет назад здесь собирались торговцы ослами. Из-за красной облицовочной плитки, которой были выложены снаружи ярко освещённые стены небольшого трёхэтажного здания городской управы, казалось, что оно густо вымазано свиной кровью. Внутри, в просторном зале проходил банкет в честь героев-истребителей кабанов, то и дело доносились призывы выпить за них. Площадь перед управой — такую даже в Симэньтуни построили, как такой не быть в городке побольше — залита огнями, и по раздававшимся охам и ахам было понятно, что народ глазеет на тушу Дяо Сяосаня, и её приходилось караулить полицейским с дубинками. Ведь ходили слухи, что если чистить зубы щёткой из кабаньей щетины, станут белоснежными даже самые почерневшие зубы, поэтому молодые люди с такими зубами алчно поглядывали на щетину царя кабанов.

Примерно часов в девять вечера моё ожидание было вознаграждено. Дюжина здоровяков, подложив под половинку двери шесты и покрикивая, потащили тушу Дяо Сяосаня к пристани. Им освещали дорогу две девицы в красных одеждах с красными бумажными фонарями, а позади плёлся седобородый старик, уныло и монотонно припевая в ритм их поступи:

— Ох, царя кабанов — эх, неси на лодку, ох, царя кабанов — эх, неси на лодку…

Мёртвое застывшее тело Дяо Сяосаня смердело и не начало разлагаться лишь благодаря морозной погоде. Его устроили на лодку, стальной корпус заметно осел в воду. По сути дела, думал я, из нас троих лишь он, Дяо Сяосань, был настоящим вождём. Даже после смерти он казался живым и возлежал на лодке также внушительно и грозно. Это впечатление усиливалось от бледного света луны. Казалось, он сейчас вскочит и выпрыгнет в реку или заберётся на берег.

Наконец показались четверо охотников, такие пьянющие, что их вели под руки местные кадровые работники. Им тоже показывали дорогу две девицы в красном с красными бумажными фонарями. Я был уже в метрах десяти от пристани, и воздух наполнился мерзким винным и табачным духом. Я же был спокоен, спокоен абсолютно, будто всё происходящее не имело ко мне никакого отношения, и наблюдал, как они забираются в лодку.

Церемонно раскланявшись, они наговорили провожающим ничего не значащих слов благодарности, с пристани им ответили тем же. Они расселись по местам, и Лю Юн стал дёргать за шнур, пытаясь запустить двигатель, но тот, видимо, из-за мороза не заводился. Оставалось лишь прогреть его, и он, обмакнув кусок ваты в керосин, поджёг её. Желтоватый язычок пламени оттеснил лунный свет и осветил бледное лицо Цяо Фэйпэна и его впалый рот, а также пухлую физиономию и мясистый багровый нос Люй Сяопо. Стала видна и презрительная улыбочка Чжао Юнгана. Когда завиднелся сломанный клык моего друга Дяо Сяосаня, я ощутил ещё большое спокойствие, как старый монах перед святым образом.

Двигатель наконец завёлся, его жуткое тарахтение разорвало воздух и лунный свет. Лодка медленно тронулась. Разбивая тонкий ледок, я враскачку забрался на пристань и прошёл мимо провожавших, словно домашняя свинья. Фонари в руках девиц светили в этой неразберихе, как два огненных шара, создавая ещё более величественную атмосферу для моего неожиданного прыжка.

В тот момент я ни о чём не думал, — как повторяет словно попугай паршивец Мо Янь, — лишь действовал, лишь двигался. Почти безразличное ко всему окружающему, деформированное, преувеличенное, ни на что не похожее ощущение, ни мыслей, ни чувств, какая-то пустота в голове. Я легко подпрыгнул — правда, легко — как в начале самого романтического места в пекинской опере «Сказание о Белой Змейке», когда Белая Змейка оборачивается красавицей и грациозно взбегает на лодку. В ушах словно звучит лёгкая интерлюдия, исполняемая на цзинху,[245] я будто слышу удары гонга, призванные передать сотрясение лодки, будто становлюсь участником этой романтической истории, которая происходит в Ханчжоу на озере Сиху,[246] но не имеет никакого отношения к Великому каналу в Гаоми. Исполнители в ней — люди, арии поют тоже они, при исполнении арий они играют, а играя роли, поют. Да-да, в тот миг мыслей не было, одни ощущения, почти грёзы, грёзы, отражающие действительность. Казалось, лодка вдруг стала оседать, а когда вода почти хлынула через борт, снова медленно поднялась. Не вода вокруг, а осколки голубоватого стекла, они разлетелись во все стороны, далеко-далеко, беззвучно и со звуком: так человек или свинья, опустившись на самое дно, слышит доносящееся с берега. Ты ведь закадычный приятель Мо Яня, поведай ему секрет успеха повествования: если при каждом важном повороте сюжета не получается точно описать персонажей и с силой раскрыть их, нужно погрузить их в воду. Это мир, где беззвучие превосходит звук, это среда, в которой бесцветность лучше, чем красочность, да-да, всё и происходит, как на дне. Если он прислушается к моим словам, значит, и вправду великий писатель. Скажу тебе как другу: Мо Янь — твой друг, а значит, и мой, только поэтому и разрешаю передать ему мои слова.