Мо Янь - Устал рождаться и умирать

В тот момент я ни о чём не думал, — как повторяет словно попугай паршивец Мо Янь, — лишь действовал, лишь двигался. Почти безразличное ко всему окружающему, деформированное, преувеличенное, ни на что не похожее ощущение, ни мыслей, ни чувств, какая-то пустота в голове. Я легко подпрыгнул — правда, легко — как в начале самого романтического места в пекинской опере «Сказание о Белой Змейке», когда Белая Змейка оборачивается красавицей и грациозно взбегает на лодку. В ушах словно звучит лёгкая интерлюдия, исполняемая на цзинху,[245] я будто слышу удары гонга, призванные передать сотрясение лодки, будто становлюсь участником этой романтической истории, которая происходит в Ханчжоу на озере Сиху,[246] но не имеет никакого отношения к Великому каналу в Гаоми. Исполнители в ней — люди, арии поют тоже они, при исполнении арий они играют, а играя роли, поют. Да-да, в тот миг мыслей не было, одни ощущения, почти грёзы, грёзы, отражающие действительность. Казалось, лодка вдруг стала оседать, а когда вода почти хлынула через борт, снова медленно поднялась. Не вода вокруг, а осколки голубоватого стекла, они разлетелись во все стороны, далеко-далеко, беззвучно и со звуком: так человек или свинья, опустившись на самое дно, слышит доносящееся с берега. Ты ведь закадычный приятель Мо Яня, поведай ему секрет успеха повествования: если при каждом важном повороте сюжета не получается точно описать персонажей и с силой раскрыть их, нужно погрузить их в воду. Это мир, где беззвучие превосходит звук, это среда, в которой бесцветность лучше, чем красочность, да-да, всё и происходит, как на дне. Если он прислушается к моим словам, значит, и вправду великий писатель. Скажу тебе как другу: Мо Янь — твой друг, а значит, и мой, только поэтому и разрешаю передать ему мои слова.

Лодка вдруг резко накренилась, и Дяо Сяосань словно встал в ней. Казалось, луна в этот миг переместилась в сочинителя — сплошное белое пятно в голове. Лю Юн, который заводил двигатель, склонясь к нему, полетел вниз головой в реку, и голубоватая вода, похожая на осколки стекла, тоже разлетелась брызгами. Двигатель чихал и плевался чёрным дымом, его еле слышно, будто воды в ушах полно. Люй Сяопо покачивался, разинув рот и выдыхая пары алкоголя. Он опрокинулся назад, оказавшись наполовину за бортом и навалившись поясницей на твёрдые стальные листы, потом свалился головой вниз в воду, беззвучно подняв тучу брызг, которые тоже разлетелись осколками голубоватого стекла. Я принялся скакать в лодке, и под моими пятистами цзинями веса она закачалась туда-сюда. У Цяо Фэйпэна, консультанта охотничьей партии, который имел со мной дело много лет назад, ноги подкосились, он рухнул на дно лодки на колени и стал бить поклоны — потеха да и только! Даже не задумываясь и тем более не копаясь в залежалых пластах прошлого глубоко в своей памяти, я наклонил голову и, выпрямившись, выкинул его из лодки. Снова беззвучно разлетелась осколками стекла вода. Оставался один Чжао Юнган, единственный, кто похож на настоящего мужчину. В руках у него была деревянная дубинка — от неё вроде шёл аромат свежей сосны, я особо не задумывался, — и он нанёс мне удар по голове. Звук от удара, казалось, дошёл до барабанных перепонок откуда-то из глубины мозга. Дубинка переломилась пополам, одна половинка упала в воду, другая осталась у него в руках. Задумываться о головной боли было некогда — глаза устремлены на половинку дубинки у него в руках, по ней, как крахмал из золотистой фасоли, разливается лунный свет. Дубинка ткнулась в меня, мне в морду. Я ухватил её зубами. Он стал тянуть её на себя. Тянуть с силой. А силы у него хватало. Лицо раскраснелось от натуги, как красный фонарь, поярче луны. Я ослабил хватку — будто преднамеренно, а на самом деле нечаянно, — и он плюхнулся навзничь в реку. На этот раз на меня обрушилось всё — и звуки, и цвета, и запахи.

Прыгнул в реку и я, подняв высокую, в несколько метров, волну. Вода холодная и вязкая, как выдержанное многолетнее вино. Оглядел барахтающуюся вокруг компанию. Лю Юн и Люй Сяопо настолько пьяны, что ни двинуть ногой или рукой, ни ясно соображать не могут. Так что нет и нужды помогать им отправляться в мир иной. Чжао Юнган, человек нормальный, сумеет выбраться на берег, пусть живёт. Рядом плещется Цяо Фэйпэн, из воды торчит сизый нос, раздаётся гадкое пыхтение. Двинул копытом по макушке — он и шевелиться перестал. Голова в воде, один зад торчит.

Я поплыл по течению в серебристо-белой жидкости, смеси воды и лунного света, похожей на замерзающее ослиное молоко. Позади на лодке бешено завывал двигатель, на берегу гудели испуганные голоса.

— Да стреляйте же кто-нибудь, стреляйте! — раздался крик.

Но автоматы охотничьей партии давно увезли шестеро бывших военных, уехавших первыми. Время мирное, и впоследствии организаторы уничтожения кабанов таким современным оружием были наказаны.

Я резко нырнул до самого дна, как великолепный писатель, и все звуки остались вверху и позади.

Три месяца спустя меня не стало.

После полудня в тот день солнце скрылось. На сером льду за деревней забавлялась стайка детей. Кому десять с лишним, кому — семь-восемь, некоторым — по три-четыре годика. Одни катались на деревянных салазках, другие играли с кнутом и деревянным волчком. Я сидел в леске и наблюдал за этим следующим поколением деревенских жителей. С берега раздался заботливый голос:

— Кайфан… Гайгэ[247]… Фэнхуан… Хуаньхуань… Домой давайте, сокровища мои…

На берегу под холодным ветром стояла пожилая женщина в синем платке. Я узнал её, это была Инчунь. До смерти оставался какой-то час, но воспоминания о далёком прошлом бурей всколыхнулись в сердце, и я даже забыл о своём свином обличье. Я знал, что Кайфан — сын Цзефана и Хэцзо, Гайгэ — сын Баофэн и Ма Лянцая, Хуаньхуань — приёмный сын Цзиньлуна и Хучжу, а Фэнхуан — дочка Пан Канмэй и Чан Тяньхуна. Знал и то, что на самом деле отец Фэнхуан — Цзиньлун и что зачал он её под тем самым романтическим деревом в абрикосовом саду. Распускались цветы, светила ясная луна. Он усадил Пан Канмэй — тогда секретаря парткома коммуны — на сук и наладил в матку первой красавицы Гаоми семя с превосходными генами нашего рода. Как рассказывает в своей книжонке паршивец Мо Янь, когда Цзиньлун задирал ей юбку, Пан Канмэй двумя руками схватила его за уши и вполголоса строго заявила: «Я же секретарь парткома!» А он с силой прижал её к суку: «Да, секретарь, да. У других взятки деньгами, а у меня елдой!» Та и обмякла, и на них сыпались белые как снег цветы абрикоса. Что тут удивляться, что двадцать лет спустя Пан Фэнхуан выросла в небывалую красавицу: семя доброе, земля добрая, при посеве всё вокруг полно очарования — вот уж была бы несправедливость небес, стань она уродиной!

Дети заигрались и не хотели возвращаться на берег. Инчунь стала осторожно спускаться с дамбы. В это время лёд треснул, и они оказались в воде.

В тот миг я был уже не свинья, а человек. Не герой, просто добрый человек, выступающий за правое дело. Я бросился в воду, вцепился зубами — зубами, ведь я был уже не свинья — в одежду девочки, доплыл до ещё не треснувшей кромки льда, поднял её и выбросил из воды. Инчунь поднялась на дамбу и стала громко кричать в сторону деревни. Спасибо тебе, Инчунь, любимая жёнушка, уже и вода не холодная, даже чуть тёплая, кровь по всему телу забегала, и плавать я стал быстро и энергично. Я ничуть не собирался спасать лишь тех троих, с кем меня связывали многочисленные незримые узы. На кого натыкался, того и спасал. Пустоты в мозгу не было. Я думал, много думал. Хочу противопоставить своё повествование так называемому «изложению под идиота».[248] Я много размышлял, как Анна Каренина перед тем, как броситься под поезд, в романе Толстого, у меня было множество мыслей, как у получившего от отца звонкую оплеуху сына в повести Мо Яня «Взрыв», я немало раздумывал как Оуян Хай, герой вышедшего накануне «культурной революции» знаменитого романа «Песнь об Оуян Хае», который бросился сталкивать с полотна испугавшуюся лошадь, и его сбил паровоз. День как сто лет, секунда дольше суток. Я вцепился в стёганые штаны мальчонки и вышвырнул его на лёд. Помню, много лет назад наблюдал нежную сцену, когда Инчунь держала на руках ребёнка. Он ухватывает и сосёт её грудь, и в речной воде словно растворён волнующий и сладостный запах молока. Одного за другим я вытаскивал детей на лёд. Они отползали — умницы, правильно, отползать надо, ни в коем случае не пытаться встать. Самого пухленького мальчика я поднял на поверхность за ногу. Когда он всплыл, изо рта у него пошли пузыри, как у рыбки. Тут я вспомнил уездного Чэнь Гуанди — как у него светились теплотой глаза, когда он оставался наедине с ослом. Лёд под толстячком опять треснул. Упираясь ртом в его мягкий животик и работая всеми четырьмя ногами — работал я ими, как человек, — я изо всех сил подбросил его и отшвырнул подальше. Там лёд, слава небу, не провалился. От огромной силы противодействия я погрузился очень глубоко, вода попала в нос, стал задыхаться. Всплыл и закашлялся, еле переводя дух. С гребня дамбы торопливо спускается целая толпа. Куда вы, глупые люди, не выходите на лёд, ни в коем случае! Я снова нырнул и вытащил ещё одного ребёнка. На поверхности его круглое личико тут же покрылось коркой льда, будто слоем прозрачного сиропа. Спасённые дети ползли по льду. Слышался плач — хорошо, значит, живые. Плачьте, дети, все плачьте. Вспомнилось, как девочки залезли на абрикос во дворе усадьбы Симэнь. Забравшаяся выше всех вдруг пукнула, и все расхохотались. Потом они со звонким смехом слезают с дерева, перед глазами встают их смеющиеся лица — Баофэн, Хучжу, Хэцзо. Ныряю и добираюсь до мальчика, которого уже отнесло течением. Всплываем, но там толстый лёд, кислорода под водой мало, чувствую, грудь вот-вот разорвётся. Подтаскиваю его вверх, но разбить лёд не удаётся. Ударяю ещё раз, опять безрезультатно. Лихорадочно повернувшись, плыву против течения, всплываю, а когда выныриваю, перед глазами всё заволакивает красным. Закат, что ли? И изо всех сил выпихиваю уже задыхающегося ребёнка на лёд. Через кроваво-красную пелену вижу людей — Цзиньлуна, Хучжу, Хэцзо, Лань Ляня и много других… Все красные, как кровавые человечки, с шестами, верёвками и металлическими крюками в руках ползут по льду, приближаясь к детям… Вот это вы хорошо придумали, молодцы. И я ощущаю глубокую признательность даже к тем, кто когда-то брал меня в оборот. Такое впечатление, что смотрю из рощицы диковинных деревьев с золотыми ветвями и нефритовыми листьями на сцену у края облаков, где вроде бы идёт таинственное представление, струится музыка, поёт актриса в цветастом одеянии, будто сшитом из лепестков лотоса, голос звучит как визг свиньи или детский лепет, это так трогательно — и непонятно почему. Тело охватывает жар, вода становится тёплой. «Как приятно», — думаю я, медленно погружаясь. И тут ко мне с усмешкой обращаются два синеликих демона, которых я, похоже, уже видел: