— Что вы сделаете?!!
— Повенчаемся… Это же простая формальность, чтоб ей сделать приятное…
Кистеневский батюшка был — один из братьев Людмилы. Церковь в Кистеневке не была памятником старого зодчества, как в Покровском; она была новая, но тоже — бревенчатая, маленькая. Кистеневские и покровские равно не нуждались в позолоченных куполах — это, пожалуй, было единственным, что их объединяло. Так вот, продолжал Лева: повенчаются, справят свадьбу… а потом опять же как-нибудь… у Людмилиных родственников все схвачено… это — Семья, как на Сицилии… когда он войдет в Семью — они ему будут во всем помогать… то обстоятельство, что он до сих пор не разведен со своею мадагаскарской женой, вообще не имеет никакого значения, когда все летит к черту… он будет в кистеневской школе преподавать биологию, это уже решено, будет прививать детям любовь к родной природе… и Черномырдин нашел его — это чудо Бог устроил, не иначе… ну, не совсем Бог, но какая-то там высшая природная сила… эта сила дает Леве понять, что место его — в Кистеневке… и еще одно чудо, тут он обнаружил популяцию Cricetus cricetus… большая популяция, ему прежде не доводилось исследовать такую большую популяцию… исследовательской работы на всю оставшуюся жизнь хватит… он допишет книгу… Людмила так живо интересуется биологией… она будет помогать… она уже потребовала, чтоб он рекомендовал ей список специальной литературы о грызунах… она уже перечислила в фонд защиты дикой природы средства в размере двухмесячного своего заработка… она готова была и дом продать и тоже перечислить деньги, куда Лева скажет… (поразительно, но в тоне Левы, когда он говорил это, проскальзывали самодовольные нотки! — видимо, никто никогда еще не любил его так) и… и она добрая.
— А, — сказал Саша. — Теперь мне все понятно.
Опустив голову, он машинально щекотал кота. Кот растопыренной лапой притворно замахивался на Сашу, голову кот склонил к плечу, зеленый взор его был лукав. Они с Сашей играли «в ладошки», как раньше. Саша поймал его лапу, сжал легонько, выпустил… Подушечки пальцев у кота были коричневые. У Черномырдина ладошки и пятки были темно-розовые, почти лиловые. Саша пригляделся внимательней: нос кота тоже был шоколадный, а не лиловый, как у Черномырдина; и уши кота были как будто чуть круглей, и толще — лапы. Сашу обдало нехорошим холодком. Если уж он увидел разницу — как мог Лева не замечать ее?
— Рад за тебя, — сказал Саша мрачно. — А мне что делать?
Леве Сашино будущее представлялось столь же простым: через пару недель они вместе съездят к Мельнику за паспортами, а потом Саша будет в Кистеневке работать экономистом, женится на какой-нибудь девушке — молодежи в деревне предостаточно, — ну, а потом, когда все успокоится и уляжется, — там видно будет…
— Планы твои замечательны, — с горькой иронией сказал Саша, — но у нас нет в запасе пары недель. Нам нужно бежать отсюда немедленно. ФСБ у нас на хвосте. Слава богу, я теперь знаю агентов в лицо… И не только ФСБ, а еще кое-кто похуже.
— Мамбела, — сказал Лева упавшим голосом. — Ох… Лже-Черномырдин, спрыгнув на пол, терся о Сашину ногу, Саша отпихнул его.
— Короче, слушай, что я тебе расскажу, и не перебивай. Все не так, как кажется.
— Смотри, кто к нам пришел…
Большой черный кот сидел на асфальте, вид у него был робкий, круглые уши настороже.
— Ты глупая, безмозглая кошатина, — сказал ему Большой, — ты пришел не туда… Ты все перепутал, дурень толстый! — Он погладил кота. — Возьмешь его?
— Куда я его возьму?! — заныл Мелкий. — Меня самого вот-вот с квартиры сгонят.
Мелкий был больше жалостлив на словах, чем на деле, Большой это уже не первый раз замечал.
— Ладно, — сказал он, — придется мне его взять.
У Большого дома жили две кошки, а где две, там и третья поместится. А Мелкий был — эгоист. Хотя, возможно, он и не врал, что его сгоняют с квартиры.
— Короче, мы должны ехать в Подольск, искать там последнюю страницу, потом идти к тому человеку, о котором там написано, и сказать ему, что он обязан спасти Россию от какой-то там гомеопатической системы, если он сам этого еще не знает, и что пора б ему уже начинать это делать…
— Ничего более глупого я в жизни своей не слышал.
— Я тоже.
— Пушкин, ты же сам говоришь, что не был на Васильевском острове, это тебе в бреду привиделось.
— Не знаю, где я был, — угрюмо отвечал Саша, безуспешно пытаясь прикурить от солонки, — а только они могут все. У меня была клиническая смерть, они меня оживили.
— Не было у тебя никакой клинической смерти. Ты просто при аварии ударился головой, вон шишка-то какая. Пока ты был без чувств, все кругом говорили о теракте, на тебя это подсознательно подействовало…
Саша потрогал шишку, сморщился. Теперь он понимал, что вряд ли сумеет убедить Леву своим рассказом. Слишком уж Лева был трезвый. Саша заставил его выпить еще две рюмки подряд. Потом еще две. И еще. В Кистеневке был сухой закон, сухой, но мягкий: на гостей и элиту он не распространялся. Водка была шведская — «Абсолют». Кистеневские были выше того, чтобы поддерживать отечественного производителя. Они сами были отечественными производителями, очень эффективными при том, но отечество их не поддерживало, а, напротив, всячески старалось ущучить и обобрать. Кистеневские отвечали отечеству приблизительно тем же. Как ни старался батюшка, они не подставляли левой щеки, когда их лупили по правой; им ближе были ветхозаветные принципы: око за око, зуб за зуб. На тарелочке перед Сашей лежал сыр — важный, весь из себя голубой, с прожилками мраморными, с плесенью: наверное, «прямо из Парижа»… На десерт в доме Людмилы всегда подавали не плебейские пирожки,…а что-нибудь изысканное: сыр, груши… Саша таращился на сыр и, словно дикарь, не мог вспомнить, как его едят, руками или ложечкой. Туман в его голове никак не хотел рассеиваться.
Лже— Черномырдин вился вокруг стола. Саша покормил его косточками, погладил. Ведь безмозглая кошатина ни в чем не была виновата.
— Как он все-таки нашелся? — спросил Саша.
— Я был дома… Вдруг входит она и говорит, что там какой-то кот бесхозный… Я увидел его…
— А ты ей раньше рассказывал, как он выглядит?
— Какое это имеет значение?! — почему-то обозлился Лева. — Ну, так что же твои черные? Почему они допустили, чтоб мы сели в ту «Ниву»?!
Лева давно позабыл о том, что кошка, сидевшая в позе Багиры у автобусного колеса, кошка, из-за которой он не захотел ехать автобусом, была не совсем черная, а в белой перчатке и с белым носиком; а если б и вспомнил — не придал значения. Не больно-то он верил Сашиному рассказу. Если б не водка, он бы совсем не верил.
— Они не могут за всем уследить, — сказал Саша, — у них от этого голова лопается…
Они выпили еще водки. Через некоторое время Лева сказал:
— Хорошо, допустим… а почему эти черные пушкинисты сами не могут найти последнюю страницу? И зачем она вообще, если они и так знают, что на ней написано? Почему они сами не пойдут к тому человеку и не уговорят его спасать Россию?
— Козлы потому что. Все хотят чужими руками жар загребать… — Саша грохнул кулаком по столу. — Блин, всякие черные твари указывают нам, как жить… Обидно, Белкин!
— Правильно, — унылым голосом отозвался Лева, — пускай лучше всякие белые твари нам указывают, как жить…
— Обидно не обидно, а — надо. Надо делать, как они велят. Ведь Пушкин написал… Что же, он зря писал? И все наши с тобой мучения — зря? И Нарумова зазря померла?
Саша по-прежнему был убежден в том, что Нарумову убили комитетчики.
— Пушкин, эта последняя страница, наверное, давно потерялась. Ведь книгу с тех пор могли уже десять раз брать читатели.
— Может, не совсем потерялась. В библиотеках все записывают: кто брал, как его ФИО, где живет. Можно найти.
— А если ты не станешь искать?
Лева на Сашино «мы» все время говорил «ты». Слышать это было весьма неприятно. Саша вновь терпеливо поправил его:
— Если мы этого не сделаем — сделает кто-нибудь другой. Но гэбисты-то все равно на нас охотятся! А этот мужик — он из благодарности за нас заступится… И потом, я так понял, что он вообще должен разрушить власть комитета…
— Чепуха какая! — Лева досадливо махнул рукой. — Никто никогда ее не разрушит.
— Вот вы все такие, интеллигенция, все! Потому народ вас и не любит. Сидите по кухням и бормочете: то вам не так и это не эдак… по телевизору вам не то показывают… а как дойдет до дела — так сразу «ах, все равно в этой стране ничего не получится» и — в кусты…
— Это в еще большей степени относится к буржуазии, — заметил Лева.
— А я больше не буржуазия. Я — свободный человек, люмпен…
Саша горько вздохнул: ему совсем не хотелось до конца своих дней быть свободным человеком, он истосковался по нормальному бизнесу и нормальному жилью: огонь, горящий в камине, покойные кресла, в подвальном этаже — сауна, в саду — беседка, увитая душистым горошком… В доме Людмилы было это все — и камин, и огонь, и кресла, и душистый горошек, — и теперь у Левы это все будет; Саша не то чтобы завидовал, но просто грустил очень.
