Зря он сюда приехал — сюда, где ему бывало хорошо.
23.35. Он стоял опершись на подоконник; позади, в глубине темной комнаты, почувствовал чье-то движение. В страхе он обернулся. Сверкающие, ужасные глаза в упор смотрели на него. Бродячая кошка — дрожащая, мокрая — вошла и стояла посреди комнаты, глядя робко и злобно. Когда он подошел, она прижала уши и отступила. Когда он нагнулся погладить ее, она зашипела и выпустила когти. Оцарапав его, она убежала. Он так и не видел, какого она цвета. Кошек в Остафьеве была пропасть.
23.40. Затрещал телефон — не его, а тот, что здесь был, на даче. Долго не умолкал. Должно быть — Петр. Менее всего он хотел сейчас слышать Петра с его вечным сознанием правоты и превосходства. Хотя, конечно, сердце у Петра было нежное.
В твой терем? нет! спасибо!
Заманишь, а потом меня, пожалуй,
Удавишь ожерельем.
23. 50. Опять телефон. Это раздражало. Он подошел. Номер был — незнакомый. Он снял трубку.
— Саша, господи, наконец-то… — Это был Василий. — Саша, ты… Я должен… Случилось ужасное…
— Ты не мог бы меня сегодня оставить в покое? — спросил он, едва сдерживаясь. — Я уже давно знаю. Инфаркт.
— Ты о чем, Саша?… Случилось… Я из милиции тебе звоню…Тебя искали, искали… Это несчастный случай… Такая погода… Гололед начинается… Она… все так быстро! Она не мучилась, Саша. Она сразу…
Телефон стоял на полочке у зеркала. Он кулаком пробил толстое стекло, кровь текла, висели лоскутья кожи, он не замечал. Она разбилась по дороге из Шереметьева. Когда он пришел от Яковлева домой и, плача от гнева и унижения, стоял под душем, она была уже полчаса мертва.
— Как он? — спросил Лева.
Саша очень смутно помнил, как добирался до Кистеневки. Голова у него была все еще очень тяжелая, мутная; он подозревал временами, что до сих пор находится не на этом свете, а на каком-то другом. Он видел на траве белое, блестящее и не понимал — когда был снег, откуда…
— Никак.
Лева спрашивал Сашу о Мельнике. Саша не мог толком ответить и не мог говорить о нависшей над ними угрозе, потому что Людмила крутилась тут же. Сейчас ока подаст еду и уберется… Но Людмила не убиралась. Она была очень нарядная, Саша еще не видел ее такой: платье голубое, волосы уложены башней, глаза подмалеваны. Саша, сдвинув брови, поглядел на нее очень выразительно; Людмила поглядела тогда на Леву, точно защиты искала, а Лева вообще ни на кого не глядел. И тогда Людмила с легким вздохом вышла из комнаты.
— Так ты с паспортом? — спросил Лева.
— Нет… Сейчас, погоди, давай выпьем, и я тебе все расскажу…
— Да, я тоже должен тебе сказать… Здесь за эти дни столько всего произошло… Что ты делаешь?!
Саша посмотрел на свою руку с зажатой в ней чайной ложечкой — он только что посыпал сахаром жареную картошку. Он выронил ложечку. Попутно опрокинул рюмку с водкой. Вздохнул.
— Слушай, а что это у вас такое в доме творится? Когда он вошел в дом — повсюду были распахнуты дверцы шкафов, валялись вороха светлых шелковых тряпок и кружев, шляпные картонки; деревенские девчонки с ножницами шныряли туда-сюда.
— О чем ты?
— Она швейное ателье, что ли, открыла?
— Это все к свадьбе, — сказал Лева.
— Она замуж выходит?!
— Ну…да.
— И кто ж такой дурак нашелся? — без особого лн? бопытства спросил Саша. -…Ух черт! Вот это дал Ведь это— он?!!
В полуотворенную дверь, мягко переступая лапами, проскользнул кот — крупный, мохнатый, черный как самая черная ночь, с ясными зелеными глазами. Кот подошел к Леве и потерся круглым лбом о его ногу. Саша нагнулся и хотел схватить кота на руки, но тот отпрянул, прижав уши и скалясь.
— Забыл, забыл, не признал… ну, ты, дурашка черномазый… — приговаривал Саша, продолжая тянуться к коту — Обалдеть… Как он нашел тебя?!
Кот вспрыгнул Леве на колени, Лева его гладил, целовал в холодный нос. Постепенно кот успокоился и позволил Саше тоже приласкать его.
— Так что Мельник? — спросил опять Лева. — Пушкин, ты не с того конца прикуриваешь… нет, это не зажигалка, это вилка… Что с тобой? Почему ты без паспорта? Он все еще сидит на берегу?
— Не видел я его… Я в Горюхине не был, я был в другом месте… Я в Питере был.
— Рехнулся ты, что ли?!
— Эх, Белкин, все очень сложно и хреново… — Саша никак не решался приступить к главному. Они еще слишком мало выпили, чтобы говорить о таких вещах. — Так за кого она выходит-то?
— Э-э-э…Н-ну…
— Эх, Белкин, я в Питере такую девчонку встретил… Художницу…
Когда Минский наконец добрался до дома, где жила его дочь, соседи сказали ему, что девушку утром увезла «скорая»: муж, вернувшись с ночной разгрузки, нашел ее лежащей в луже крови, но еще живой. Ведь в нее не стреляли, ее резали кухонным ножом, да к тому же второпях, а это не так надежно.
— Тебе легче?
— Мне — нет. Нашему герою — да.
— Но ведь он все равно не знает и никогда не узнает о том, что с нею случилось.
— Но я-то знаю!
— Логика у тебя какая-то бабья, — сказал Большой. Он предполагал, что им недолго осталось быть вместе и вообще — быть; потому он и пошел навстречу дурацкой прихоти Мелкого, потому и не ворчал. Потому и смотрел грустно.
Облокотясь на стол, смотрел на покачивающуюся птичью клетку. Грыз перо. Чижи, герани да щей горшок… Не получилось. Покоя не получилось.
Вспоминал: «Он обитает в лесах, скалах, водах; благородный, знатный. Он царь, правитель животных. Он осторожен, мудр, горд. Он не питается падалью. Он тот, кто ненавидит и презирает, которого тошнит от всего грязного…» И это не получилось. «Ты царь, живи один…» Те хотели, чтоб он был бесстрашным охотником; они не понимали, что он мог быть только дичью. Кто придумывает людей и стихи — не может быть охотником, гордым, благородным зверем. (А хотелось бы, ой как хотелось!) Он теперь с ужасом понял, на чью смерть Одоевский напишет: «Солнце русской поэзии закатилось». Это жестокая насмешка. Бывает солнце багровое, вспухшее, страшное. Он предпочел бы лунный свет, ясный и мягкий.
Забыв и рощу, и свободу,
Невольный чижик надо мной
Зерно клюет и брыжжет воду,
И песнью тешится живой.
«И ночью он не дремлет; он высматривает то, за чем охотится, что ест. Его зрение ясно. Он видит хорошо, очень хорошо видит; он видит далеко. Даже если очень темно, очень туманно, он видит».
Он поднялся, протянул карандаш сквозь прутья. Чижик не испугался, продолжал свою веселую суетню. Он вздохнул облегченно. Как-то дети, балуясь, открыли клетку, чиж метался по комнате, натыкаясь на стены, охваченный ужасом, и был счастлив, когда камердинер его поймал и водворил обратно. Дети смеялись, они ничего не поняли.
Да, за мною
Присматривать нехудо.
Жена робко постучалась, вошла. Они перешли в гостиную. Он сел на стул, она опустилась к его ногам, на медвежью шкуру. Будто виноватая… Он нагнулся, поцеловал ее в волосы. Ее волосы всегда так приятно пахли… Если б она прямо сказала, что любит ту тварь — отпустил бы он ее? Honneur oblige? А ведь, наверное, отпустил бы. Чем эта мука… Горячка страсти прошла давно; но он так ее жалел… Она — неприспособленная к жизни, слабая; она так и не стала взрослым человеком. Бедная девочка… Да, теперь бы — отпустил. Они все делали из него зверя — это было противно, гадко.
Но она ничего такого не говорила, совсем наоборот. Она в последние дни была как никогда с ним нежна. Это он на нее орал, раздражался, один раз сжал ей руку до синяков — она, такая чувствительная к малейшей боли, даже не поморщилась, не вырвала руки. Это он кругом виноват, он один. Все, к чему он прикасался, — гибло. Он стал гладить ее, как зверка; она была такая тихая, тихая — вот-вот замурлычет… Потом пришли гости и все испортили.
— Белкин, ты сошел с ума!
— Брак — тоже один из способов замести следы и начать новую жизнь… Да нет, не только в этом дело… Она хорошая… Ты ее совсем не знаешь. Я тоже ее раньше не понимал. Она добрая.
— Да как же ты женишься без паспорта?! — взвыл Саша, как будто только в паспорте было дело. — И ты, помнится, женат… Как же… Нет, как же… Ты меня разыгрываешь!
Лева, смущаясь и отводя глаза, сбивчиво объяснил Саше, как он намеревается строить свое будущее. Свадьба через месяц; за это время он надеется побывать у Мельника и обзавестись документами. А если не выйдет — ну, он что-нибудь придумает… Уговорит Людмилу — она для него сделает абсолютно все, — чтоб они вдвоем съездили в райцентр и потом соврали родне, что зарегистрировали брак, а тут просто в церкви повенчаются и…
— Что вы сделаете?!!
— Повенчаемся… Это же простая формальность, чтоб ей сделать приятное…
Кистеневский батюшка был — один из братьев Людмилы. Церковь в Кистеневке не была памятником старого зодчества, как в Покровском; она была новая, но тоже — бревенчатая, маленькая. Кистеневские и покровские равно не нуждались в позолоченных куполах — это, пожалуй, было единственным, что их объединяло. Так вот, продолжал Лева: повенчаются, справят свадьбу… а потом опять же как-нибудь… у Людмилиных родственников все схвачено… это — Семья, как на Сицилии… когда он войдет в Семью — они ему будут во всем помогать… то обстоятельство, что он до сих пор не разведен со своею мадагаскарской женой, вообще не имеет никакого значения, когда все летит к черту… он будет в кистеневской школе преподавать биологию, это уже решено, будет прививать детям любовь к родной природе… и Черномырдин нашел его — это чудо Бог устроил, не иначе… ну, не совсем Бог, но какая-то там высшая природная сила… эта сила дает Леве понять, что место его — в Кистеневке… и еще одно чудо, тут он обнаружил популяцию Cricetus cricetus… большая популяция, ему прежде не доводилось исследовать такую большую популяцию… исследовательской работы на всю оставшуюся жизнь хватит… он допишет книгу… Людмила так живо интересуется биологией… она будет помогать… она уже потребовала, чтоб он рекомендовал ей список специальной литературы о грызунах… она уже перечислила в фонд защиты дикой природы средства в размере двухмесячного своего заработка… она готова была и дом продать и тоже перечислить деньги, куда Лева скажет… (поразительно, но в тоне Левы, когда он говорил это, проскальзывали самодовольные нотки! — видимо, никто никогда еще не любил его так) и… и она добрая.
