Задняя часть салона была вдобавок заставлена разноцветными коробками. «Sharp», «Panasonic», «Sony», «Thomson»… Плетнев присмотрелся. Ну да. Магнитофоны… телевизоры… видеомагнитофоны…
Солдаты с носилками впереди них стояли, озираясь и не зная, куда их поставить.
На скамье справа расположились два совершенно незнакомых человека в штатском с гладкими, чисто выбритыми лицами.
— Операции такого масштаба требуют серьезной подготовки, — негромко толковал один.
Второй махнул рукой.
— О чем говорить! Я тебе больше скажу: это чистой воды головотяпство!..
— Чьи коробки? — спросила Вера.
Махавший рукой поднял на нее удивленный взгляд.
— А что?
— Уберите!
— Куда?
— Не знаю, куда! — возмущенно сказала она. — Вы видите, раненых негде размещать!
— Да куда же я их дену, красавица? — ухмыляясь, поинтересовался этот тип.
— Постой-ка здесь, — сказал Плетнев Голубкову. — Не упадешь?
— Это ваше дело! — крикнула Вера. — Освободите салон!
Плетнев протиснулся к ним.
— Кому что здесь неясно?
— Носилки можно и в проход поставить! — сообщил ближайший к нему.
— Я сейчас не носилки, а все твое барахло тебе в проход засуну!
Высказав это обещание, Плетнев пнул одну из коробок. Из нее послышался веселый звон.
Штатский вскочил с криком:
— Вы с ума сошли!
— Ну что ты! Ты не видел, как я с ума схожу! Витек, помоги!..
Аникин, появившийся в салоне, моментально оценив ситуацию, схватил короб с телевизором и швырнул его в боковую дверь. Последовавший громкий хлопок являлся, очевидно, звуком взорвавшегося кинескопа.
Коробки так и мелькали, вылетая на бетонную полосу. Судя по жизнерадостному выражению лица Аникина, занятие пришлось ему по душе.
— Ах, бляха-муха! — подбадривал Голубков. — Пеле! Гарринча!
Оба как будто и впрямь сошли с ума. В принципе, можно было, наверное, и коробки эти уместить в самолете. Но Плетнев безжалостно швырял их на бетон, и каждый всплеск ярости освобождал что-то в душе. Каким-то целительным, что ли, это занятие оказалось…
Он пульнул последнюю и остановился, тяжело дыша. Ему хотелось потрясти головой. Поднес ладонь и жестко провел по лицу. Окружающее быстро выплывало из багрово-сиреневого тумана.
— Вы еще пожалеете! — закричал один из штатских.
Аникин оглянулся. Обвел взглядом салон. Раненые смотрели на них испуганно.
— Смотри, как бы прямо сейчас этого не случилось, — буркнул Аникин невпопад, но угрожающе, и пошел к выходу.
Двигатели уже выли, набирая обороты.
— Спасибо, — скованно сказала Вера. — До свидания!..
Рев авиационных турбин глушил ее голос — он казался тонким и плоским как бумага.
Ему стало ее ужасно жалко. Но он не знал ни того, как эту жалость проявить, ни даже того, хочет ли она его жалости.
— Да не за что, — с досадой ответил Плетнев. — До свидания.
Наверное, ему нужно было сказать все как есть. Что он любит ее. И что ему жаль с ней расставаться. И что он найдет ее, когда вернется в Москву. И что он не виноват в том, что случилось… Точнее, он тоже виноват, но… но кто же знал, что так получится?.. Он виноват, но… но ведь у них работа такая… Поняла бы она его или нет?..
Плетнев сунул руку в карман. Нащупал холодный кусочек металла. Он его как-то успокаивал… В общем, вместо того чтобы сказать что-нибудь связное, нервно крутил в пальцах пулю и хмурился. И не знал, что сказать. И потом: что если Вера посмотрит на него, как… ну, как смотрела в этом проклятом Тадж-Беке!
— Что это?
— Где? А, это… неважно. Ерунда, — сунул пулю обратно в карман и резко сказал: — Ладно, до свидания!
И не оглядываясь пошел к выходу.
Аппарель поднялась. Самолет начал рулежку.
У Ивана Ивановича, державшего в руках винтовку Амина, было очень торжественное лицо.
Что касается резидента Мосякова, то у него лицо было не торжественное, а торжествующее.
Резидент взял винтовку и как следует ее рассмотрел. Приложился, целя в окно. Отнял от плеча, снова рассмотрел и опять приложился, сощурив глаз.
— Восемь прицелов, говоришь?
— Так точно, — гордо ответил Иван Иванович. — Дальность боя два километра.
Резидент опустил винтовку и с сомнением посмотрел на Ивана Ивановича.
— Ну, без малого, — поправился Иван Иванович.
* * *
Группу поселили в одном из посольских зданий. Это было что-то вроде ведомственной гостиницы. Две лампочки в простом абажуре. Четыре застеленные кровати. Радиола «Ригонда» на подоконнике — сейчас из нее негромко пел Утесов: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка!..» В углу стояли четыре автомата, два ящика с патронами, валялись подсумки. На столе — консервные банки, граненые стаканы, несколько бутылок водки, лепешки, пяток луковиц.
Плетнев валялся на кровати, прислонившись к спинке, и рассеянно вертел свою пулю.
Первухин сидел у окна. Он лениво покручивал верньер радиоприемника. Утесов сменился французской речью, речь — совсем уж невнятным шумом… Потом зазвучала афганская, что ли, музыка… Снова речь — теперь уже по-английски… Плетнев хотел было тормознуть его и дождаться новостей — все-таки любопытно, что, например, американцы про все это наврут… но подумал: какая разница? — и сдержался. Потом затренькал какой-то джаз.
— И куда все провалились? — риторически спросил Первухин, оставляя приемник в покое. — Так и Новый год прозеваем…
Распахнулась дверь. Аникин впятился, неся заиндевелое дерево. Кроме того, в руке у него была пустая пулеметная лента.
— Ну ни фига себе! — сказал Первухин, поворачиваясь и разглядывая. — Елка!
— Это не елка, — поправил его Аникин. — Это, брат, что-то типа можжевельника, что ли… Хрен поймешь. Сторож говорит, арчой называется.
Насвистывая, Аникин взял три автомата, поставил арчу, подпер с трех сторон автоматами и обмотал концы стволов брезентовым ремнем. Теперь деревце стояло как в треноге.
Первухин хмыкнул.
— Твою бы прыть — да в мирных целях…
Он выбрал одну из консервных банок и оглянулся, ища нож.
Аникин уже пристраивал на ветки пулеметную ленту.
— Не боись — голь на выдумки хитра! Все в лучшем виде будет. Это у нас канитель… Куда! — Лента с шорохом съехала, он снова начал ее прилаживать. — Что ж мы, не люди, что ли? Война войной, а Новый год по распорядку.
— А ты чего валяешься как говядина? — спросил Первухин.
Плетнев пожал плечами.
— Пусть валяется, — распорядился на его счет Аникин, вставляя свечу в гранату без запала. — Сейчас я ему работку придумаю… Во!
И горделиво показал Первухину.
— Молоток, — одобрил Первухин.
Аникин воткнул таким же образом еще несколько свечей, пару поставил на стол, остальные под елку.
Потом кивнул на бутылки.
— Может, накатим? Для разминки…
— Погоди. Михалыч придет, тогда уж. Ты мне лучше нож дай.
— Штык возьми, — посоветовал Аникин.
Он вынул откуда-то моток ниток и высыпал на кровать Плетнева пару горстей автоматных патронов.
— Давай, действуй, — предложил он. — Берешь вот так… делаешь петлю…
Дело было кропотливым. Трудились молча.
— Хватит, пожалуй, — сказал Аникин минут через десять. И принялся развешивать патроны на ветки.
Первухин принялся бодро скрежетать штыком по консервной жести.
— Все-таки непонятно, — сказал Плетнев.
— Ты о чем? — спросил он, отгибая крышку банки.
— Непонятно, зачем мы все это делали… А? Ты понимаешь?
— Ты о чем?
— Покрошили народу… своих потеряли. Зачем? Что-то изменилось? Поменяли одного правителя на другого — и что? Кому все это надо? Ты думал?
Первухин вскинул на него взгляд сощуренных, неожиданно похолодевших и колючих глаз.
— А это не наше дело — думать! Не наше дело рассуждать, кто прав, а кто нет! Мы должны думать, как лучше приказ выполнить! Так уж армия устроена! Мы его выполнили? — выполнили! Все! Тут победителей не судят, с ними считаются!
Было слышно, как свистит ветер в оконных щелях.
Первухин сам же и нарушил молчание — усмехнулся и сказал со вздохом:
— В общем, чего уж там! Наше дело телячье!..
— Верно, — согласился Аникин, а потом хрипло пропел, копируя Высоцкого: — Жираф большой, ему видней!
— Во-во, — со смехом отозвался Первухин. — Что там! Наливай да пей!
Дверь открылась, зашел Ромашов, за ним еще шестеро.
Ромашов скинул куртку и кивнул на стол:
— Ну что? Приступим?
Первухин облизал штык.
— Как спина-то?
Ромашов невольно поморщился и машинально потер поясницу.
— Полегче. Видно, камень мелкий был…
— Ну да, — кивнул Первухин. — Большой нам пришлось бы тебе на могилку поставить…
