— Ну... боязно как-то, — сказал мой раб, отводя глаза.
Я остановился.
— Месяц нисану еще не истлеет, как мы перестанем существовать. Сольемся, блин, в едином герое Энкиду.
Мурзик нехотя подтвердил: ну да, сольемся.
— Так что ты ерзаешь? Отклонения сказываются... непатологического характера?
Он пожал плечами.
— Я не нарочно... Да и нужно ли это — ну, освобождать меня? Может, оставить нам эту затею, господин? И так вон сколько сил да денег угрохали...
— Ты что, Мурзик, с ума сошел? Хочешь влиться в нашего общего предка, пребывая в рабском состоянии?
— Ну и что? Мало ли куда я вливался в этом состоянии — ни от кого еще не убыло...
Я наорал на него, и разговор заглох.
Процедура превращения моего раба в вавилонского гражданина заняла ровно четверть клепсидры. Два полуголых вышколенных холуя с электрическими факелами в руках пригласили нас в церемониальный зал.
Зал был довольно убого разрисован по стенам масляными красками: круглые белые цветы на синем фоне. Грубая имитация узоров с ворот Иштар. По углам стояли гипсовые быки Мардука, покрашенные золотой краской, и искусственные фикусы в кадках.
Хорошо кормленая тетя в одеянии, имитирующем одежды царя Хаммурапи, поднялась нам навстречу из-за стола и для начала сурово спросила меня, уверен ли я в своем решении отпустить этого раба Хашту на свободу.
Я кашлянул и сказал, что да, уверен.
Тогда она обратила взоры на Мурзика. Тот аж присел и оглянулся на меня, будто ища поддержки. Я погрозил ему кулаком — исподтишка, конечно.
— Освобождаемый раб Хашта, — проговорила тетя, — полон ли ты решимости, став вавилонским гражданином, жить, трудиться и умереть на славу и ради пользы Великого Города?
— Да, — сказал Мурзик. Я знал, что он говорит правду.
Мы все — мы, Энкиду, — были полны решимости.
Тетя выдержала небольшую паузу и разразилась речью о правах и обязанностях Вавилонского Гражданина. Речь была скучная. Скучно было тете, скучно было и мне. Один только Мурзик внимал, приоткрыв рот, но не думаю, чтобы он много понимал.
Наконец тетя угомонилась и торжественно провозгласила Мурзика Вавилонским Гражданином, прозвонив при том в колокольчик. Нам с гражданином Хаштой было велено зажечь две свечи. Мы повиновались. Тетя воззвала к Бэл-Мардуку, приняла от нас документы, ввела данные в компьютер и выдала Мурзику удостоверение личности.
После этого она загасила свечи пальцами и величаво указала нам на дверь.
Мы вышли.
— Что? — спросил меня Мурзик, растерянно вертя в руке глиняную табличку и две бумажных копии. — И это все?
— А тебе мало? — огрызнулся я. — Хотелось боя быков и человеческих жертвоприношений?
Мурзик помолчал немного. Пожал плечами. Поглядел на себя в зеркало, висевшее в вестибюле. Видимо, никаких перемен в себе не обнаружил и растерялся окончательно.
Я вытолкнул его из дверей управления, и тут мы увидели, что облака над Городом разошлись и проступило солнце.
И тотчас же все заиграло. Небо наполнилось лазоревым сиянием. Далеко за Рекой вспыхнула золотом башня Этеменанки. Глубокой синевой заиграли изразцы у храма Иштар.
По Евфрату медленно шел лед. Ослепительно-белые льдины проплывали по черной, будто маслянистой воде, с легким шорохом касались берегов, потрескивали и шумели, налетая на быки мостов.
— Ух ты!.. — прошептал Мурзик.
Я потащил его в косметический салон — прокалывать ухо. Мурзик не сразу догадался, куда мы идем, а сообразив — замялся.
— Что? — сурово спросил я.
— Ну... — пробубнил он. — В общем, там... это... А зачем это, а?
Я вытащил из кармана золотую серьгу в форме полумесяца и покачал у него перед носом.
— Помнишь, Хашта?
— Это... мне, что ли?
— Разве ты не такую носил?
— Ну... — не стал отпираться Мурзик.
— Идем, надо ухо проколоть.
Я почти силой приволок его в косметический салон и заплатил за нехитрую операцию. Сам зашел в бордель-бистро, открытый для клиентов, вынужденных коротать время в ожидании. Мурзик вернулся ко мне через полстражи, довольный. Серьга покачивалась у него в ухе. Я заметил, что даже выражение лица моего бывшего раба изменилось.
— Хочешь? — спросил я, кивая на бистро.
Мурзик честно сказал, что проголодался, а в бистро ему сегодня не хочется.
Я натянул штаны, заплатил девчонке пять сиклей сверх положенного по прейскуранту и вышел вместе с Мурзиком из салона.
Мы поели гамбургеров на площади Наву. Уютный ресторан был построен пять лет назад, на месте рабских бараков. Во время мятежа мар-бани здесь погибли десятки вавилонских граждан, отброшенных толпой на колючую проволоку под током.
Потом поели еще мяса из открытой жаровни в квартале Литаму. Взяли пива.
И еще пива.
И еще...
К вечеру мы набрались. Бездумно бродили по весеннему Вавилону, обнявшись и передавая из рук в руки бутылку, немузыкально горланили песни времен мурзикова сотника, пытались снимать девочек, озорничали и в конце концов чуть не утонули в Евфрате.
Потом Мурзик сказал, что знает одно чудесное место, где можно отдохнуть, и мы пошли в скверик с памятником пророку Даниилу. Я улегся на скамью, а Мурзик направил взор на задумчивого чугунного пророка и с вызовом продекламировал:
— Когда рабочий класс освободится, то сдохнет вавилонская блудница!
— Хашта... — сказал я, простертый на лавке. — А я не хочу... чтоб блудница... сдохла.
— Сдохнет! — упрямо сказал Мурзик. И ногой топнул. — Непременно сдохнет!
— А я не хочу! — выкрикнул я со слезой. — Кого я ебать буду, если она... сдохнет?.. Я дохлую... не буду...
— Другая народится, — утешил меня Мурзик. И плюхнулся рядом со мной на скамейку.
Я сел, хватаясь за него. Повис у него на плечах тяжелой тряпкой. И мы снова запели, раскачиваясь в такт:
— Ах, Анна-Лиза, Анна-Лиза, кому вы, блядь, теперь сдалися...
Я проснулся в своей постели. Голова у меня болела. Рядом со мной на столике стоял стакан с апельсиновым соком. Плохо соображая, я схватил стакан и жадно приник к нему.
На кухне заворочались. Донесся тихий смех.
— Анна-Лиза? — крикнул я.
— И эти две потаскушки тоже, — отозвался голос Мурзика.
Женский голос захихикал.
— Одна! — крикнула женщина из кухни. — И не Анна. И не Лиза.
— Цира!
Ну конечно, она. Тискалась с Мурзиком на его неудобной складной кровати.
Я сел на диване, подтянул трусы и взялся за свои джинсы.
— Мурзик, — сказал я укоризненно, — у тебя когда-нибудь бывает похмелье?
— Не, — сказал Мурзик, появляясь в комнате. Цира, приплясывая сзади, висла у него на плечах. — Ну как, полегчало?
Я застегнул последнюю пуговицу на ширинке.
— Принеси еще сока, а?
Мурзик повернулся к Цире. Та отлепилась от его спины и упорхнула на кухню.
— Открой ставни, — сказал я.
Мурзик подошел к окну и снял ставни. Хлынул веселый весенний свет. Золотая серьга блеснула в ухе моего бывшего раба.
— Это ты меня домой донес? — спросил я хмуро. И поднял с пола рубашку.
— А кто еще?
Цира уселась рядом со мной на диване и подала мне стакан с холодным соком. Стакан запотел. Я начал пить, из-за холода почти не разбирая вкуса. У меня сразу заломило зубы.
Цира погладила меня по спине и удобно устроила голову у меня на плече.
— Что надо? — спросил я.
— А просто так... — сказала Цира и вздохнула.
Так началось утро нашего последнего дня.
К полудню я окончательно пришел в себя. Мурзик скормил мне две противопохмельные таблетки, на всякий случай принял одну сам (я настоял). Пока мы собирались, Цира сидела, поджав ноги, на диване — в пушистом свитерке, в голубеньких джинсиках — и играла с котятами.
Наконец все было готово. Я остановил клепсидру, чтоб зря не капала, выпустил кошку с потомством на лестницу, написал маме записку, и мы трое вышли на улицу.
Цира шла посередине, цепко держа под руки Мурзика и меня. Мы добрались до офиса фирмы «Энкиду прорицейшн», поднялись на второй этаж. Сегодня у нас был выходной — день Шамаша. Поэтому никого из посторонних в здании не было.
Нас встретил Ицхак. Он был немного бледен и дергался больше обычного — нервничал.
— Проходите наверх, ребята, — сказал он. — В лабораторию. Луринду готовит там кофе.
— Что с шестым Энкиду?
— Мы с Булькой вчера нажрались, — сообщил Ицхак. — Я притащил его в офис.
— Как он?
— Пока спит.
— Пора будить.
— Рано, — сказал Ицхак. — Перед трансом разбудим. Не то сбежит или гадости говорить начнет. И без него на душе херово.
— Ну-ну, Иська. Ты нашу душу не трогай. Это не только твоя душа. Это душа великого героя...
Изя посмотрел на меня с отвращением и отвернулся.
Мурзик отцепил от своего локтя Циру и тихонько сказал:
— Это... господин, я за своей кривоногой пошел. Ждет ведь. Да и время не терпит.
