Когда стало понемногу рассветать и в белесой рани обозначились быки и пролеты моста, она подхватила тяжелую шарманку под мышку и пошла искать себе ночлег. Лучше моста она ничего не смогла придумать. На мосту стояли влюбленные, неистово целовались. Юноша снимал с девушки кофточку, покрывал поцелуями ее ключицы, вбирал губами и зубами нежные соски, и девушка откидывалась, бесстыдно подставляя под губы и руки возлюбленного упругое и смуглое молодое тело, извиваясь в радости и наслаждении, постанывая, шепча: «Еще!.. Еще!.. Еще!.. Прошу тебя!.. Всегда!..»
Так будет всегда, милые. Ваши губы созданы друг для друга. Ваши чресла не смогут жить друг без друга. И, когда вы будете умира… прошу прощенья, засыпать, вы не сможете уснуть друг без друга: ты, мальчик, выпьешь яд, а ты, девочка, проткнешь себя острым рыбацким ножом. Потому что ваш совместный сон священен, и ваши дыхания должны сплетаться всегда, что бы ни происходило с миром. Живите с миром. Целуйтесь. А я буду спать. Спать.
«Я боюсь умереть во сне».
«Не бойся. Ты не умрешь во сне».
«А не во сне?..»
«Можешь бояться сколько угодно. Мне все равно. Мне все едино, как, когда…»
«Смотри, какой отличный мост! Это убежище от дождя. Сложи раскладные ножки шарманки и подложи ее под голову. Деревяшка, конечно. Но теплая. Может, это карельская береза. Или курский дуб. Или керженская ель. Поплачь немного, помолись и усни. В сырости, в одиночестве. Спи, царица. Спи, Ксения. Рассвет уже. Сыро. И шепчет над тобою голос: еще, еще. Еще немного жизни. Еще любви. Пронзающей все. Забывающей все».
Она спустилась по каменной лестнице под мост, нашла укромное местечко, сложила шарманку наподобье немой клавиатуры.
Через мгновение она уже спала, открыв рот, измученная. Здесь, под мостом, в чужой стране, был ее дом — с каменными стенами, с водяным паркетом, со звездным потолком. А вместо печи была шарманка. Она была вместо печи, вместо подушки, вместо одеяла, вместо матери, вместо возлюбленного. Она была и печь, и одеяло, и мать, и возлюбленный, и голос, клокочущий в спящем горле.
Рассветало; свистели свистки машин и полицейских, гасли фонари, над зеленоглазой рекой летали птицы с длинными черными крыльями, пыхтели катера и кораблики, появлялись у парапетов ранние рыбаки со старательно слаженной снастью, чающие выловить единственную, золотую рыбку; а Ксения спала, положив голову на шарманку, и ее косы струились по клавишам и круглому штурвалу ручки. Она делала музыку. Она накормила человека. Она спасла человека от смерти. Еще раз. Еще много, много раз.
Она спала и не ждала вознаграждения. Она хотела только одного во сне: чтобы ей еще раз разрешили повертеть ручку шарманки. Чтобы каменный мост над зеленой водой еще раз пустил ее, гусыню, к себе ночевать.
— Ты что здесь развалилась? Бездомная?.. Или напилась на вечеринке?..
Ксения не могла говорить на чужих языках. Она понимала их. Башня Вавилонская! Когда люди строили ее, преступную, до неба, они не знали свою судьбу; а когда на апостолов Божьих снизошел Святой Дух и над затылками у них заплескались огненные языки, они вернулись во времена, бывшие до Башни, до ее злосчастного возведения. Какое пламя билось над теменем Ксении? Видел ли кто-нибудь из живущих ее огонь?
— Ну же, сонная тетеря, тебя спрашивают!.. — Жандарм толкнул ее ногой. — В участок захотела?.. И шарманка, верно, похищенная. Жак, как ты считаешь?..
— Если дадим объявление и возникнет прежний владелец, нет разговоров, — мрачно отозвался второй ажан. — Суд ей обеспечен.
— Да ты немая, что ли?.. Почему молчишь?!
Ксения показала на свой рот и помотала головой. Жандарм, сопя, наклонился над ней и, отпыхиваясь, теребя ус, всмотрелся в ее лицо.
— Не преступница, Жак?.. Не та, с опубликованного портрета?..
— Да вроде похожа… Нет, не похожа… А может, и она…
Ксения села, прижимая шарманку к себе. Ажан рванул деревянный ящик у нее из рук.
— Отдай, воровка! Ты иностранка! Полька! Вас, полек, много тут у нас шатается! Все хотите деньги заработать! Крутитесь у народа под ногами! Ехала бы к себе обратно, в Пшишек-Дышек!.. Жак, дай ей по шее и отпусти!.. Что возиться!..
Жандарм поднял Ксению с парапета за шиворот и дал леща.
«Он ударил меня. Что я должна делать?.. Да, да, подставлять левую щеку… Что ж…»
Она послушно подставила щеку для удара. В глазах ее, устремленных на ажана, сквозило такое чистое смирение, которое унижало больнее любой гордыни, било бичом любви. Любовь ведь тоже может ударить. И даже убить. Если она поднимается над нелюбовью. Нет силы в мире сильнее смирения. Ну, парни! Вперед! Вы птенчики. Воробышки. Это Ксения стоит перед вами.
Ажан, ударивший Ксению, попятился, хватаясь руками, сведенными за спиной, за камень моста.
— Гляди, гляди, Лефевр, — залепетал ударивший, — как она на меня смотрит!.. Что это у нее в глазах!.. Что это!.. Я весь горю… У меня судорогой… сводит лицо… Лефевр… я как в пустыне… я хочу пить… пески… нет колодца… на меня глядит эта женщина… как белое Солнце… она палит меня… она спалит меня… спаси меня!.. Я ударил ее… я прошу у тебя прощенья, женщина… Не делай со мной плохого… прошу тебя… прошу…
Полицейский свалился на углаженную столетиями брусчатку мостовой. Ударился лбом о камень. Его друг поднял его за плечи, схватил, поволок к стоявшей поодаль железной повозке. Поминутно оглядываясь. Бормоча охранительные заклинания. Путаясь в словах с детства вызубренной молитвы. Засунув безжизненное тело в машину, он бегом вернулся к Ксении, неподвижно ждавшей его с шарманкой в руках, взял ее руку, сжал до боли, обернул к ней просительное, перекошенное изумлением и страданием лицо:
— Кто ты такая?.. Откройся, не бойся, ты будешь свободна, я вижу, все наше оружие — мусор перед тобой… Зачем ты… сделала это с моим другом?..
— Да я ничего и не делала, — сказала Ксения на родном языке. — Я хотела, чтобы он еще раз ударил меня. Вот и все.
Глаза ажана округлились. Он затряс головой и махнул рукой.
— Точно, полька, — сказал он и поморщился. — Да к тому же фокусница. На пушечный выстрел к таким теперь не подойду.
И побежал прочь так быстро, как мог.
Девочка, катавшаяся ночью на карусели, пробежала мимо Ксении. Остановилась. Вернулась. Подошла близко. Протянула ручки. Ее золотые волосы струились по плечам и по спине, она была так похожа на маленькую Ксению. Она могла быть ее дочкой.
Ксения положила шарманку в руки девочке.
— Играй на ней. Играй всегда. Музыка — дом, и ты в нем будешь жить. А у меня нет музыки. И жить я нигде не могу. Ты счастливей меня. Но мне не нужно счастье. Я и без счастья счастливая. Прощай!
Девочка удивленно смотрела на высокую тетю в платье из мешка, с распущенными золотыми волосами и печальными глазами, похожими на темное море в грозу. Тетя говорила на своем собственном языке, и это было очень смешно.
ПОЛИЕЛЕЙ КСЕНИИ О РОЖДЕНИИ ЧУЖЕЗЕМНОГО МЛАДЕНЦА, ПРИНЯТОГО НА РУКИ ЕЮ
Я знаю, что меня заперли. Закрыли на замок. Ключ от сарая унесли. Я чувствую дым от костра, он лезет в щели сарая; я знаю, что неподалеку есть Дацан, это храм, где молятся меднозеленому Будде раскосые люди, жители степей и гор. Скоро придут люди. Я знаю, что меня схватят, завяжут мне глаза черной лентой и поведут в юрту. Там, в юрте, лежит женщина. Она скоро будет рожать. И меня заставят принимать роды, потому что поблизости нет ни одной женщины, а я тут как тут. Я пленная. Это Война. Я потеряла след генерала. Иногда, перед тем, как уснуть, я целую его железное кольцо. А если бы все, кого я любила когда-либо, дарили мне по кольцу? Нет. Кольцо должно быть единственное. Плакала бы я, если б потеряла генеральский подарок… ну, где-нибудь в бане, к примеру? Упало, откатилось… ищи-свищи… Не плакала бы. Слезы — удел слабых. Сильные пламенны. Они не плачут.
Сколько раз ты ревела, Ксения, когда не тебя вели пытать — когда мучили детей, крича, чтобы выдали, где прячутся их родители, когда убивали в лоб коров и быков, и те жутко мычали от ужаса безошибочно чувствуемой смерти? На Войне как на Войне. Война — работа. Мрачное, мертвое дело. Люди сами придумали его себе. Но и на Войне бабы, бывает, рожают. Или они не знают, тюремщики, что я тоже беременна?
От кого… когда…
Тишина. Мерно капает вода из китайского железного умывальника в заржавелую походную раковину. Как тяжело ждать. Как медленно тянется паутина времени.
Стук! Идут! За ней!
Военнопленная Ксения, встать! Выйти из камеры!
Она усмехнулась, выходя под конвоем двух бурятских солдат. Солдаты были смуглы, белозубы и все время грызли кедровые орешки, как две белки. Другой караул был — китайцы. Эти были гораздо молчаливей, почти бессловесны, и гораздо суровей. Они толкали Ксению в спину прикладами. Один из китайских солдат даже однажды дал ей подножку, и Ксения на прогулке, после того как оправилась в дощатом армейском нужнике, чуть не полетела лицом в снег. В этой стране бывает когда-нибудь лето? Бывает. Сухое, степное. Все выжжено, исплевано ветрами, загажено птичьим пометом. В степи, среди курганов и каменных длинных менгиров, находят яйца древних вымерших зверей. А зима здесь страшная. Жестокая. Ветра ходят вдоль и поперек по ней, гуляют. Убивают людей. Если человек зимой затеряется в степи, он уже не жилец.
