6. Ему дурят голову
В любавичском бесмедреше был пожилой прихожанин, вдовец, человек нервный: после смерти жены все искал себе подходящую партию, да так и не нашел. Тут уж он сам заупрямился: «Коли так, и вовсе не женюсь». Этого человека, раздражительного, подозрительного и нетерпимого ко всем и ко всему, звали Шлёма, а прозвище у него было — Пельмень. Оно напоминало о том, что у Шлёмы, как у пельменя, есть три острых угла. Первый острый угол — нос, торчащий, как типун[87]; второй — бороденка, которую Шлёмка от нетерпения все время дергает, так что она стоит дыбом; а третий — кадык. Этот кадык был вообще каким-то отдельным существом, жившим своей собственной, независимой жизнью на тощей Шлёмкиной шее. Никто не знал, почему Шлёмкин кадык движется то вверх, то вниз, то шевелится, как птенчик, то вовсе пропадает, так что даже неизвестно, куда он делся.
Шлёмка-пельмень — ужасно вредный тип. От его нервов всем достается. Перед минхой мужчины стоят себе в бесмедреше кружками: каждый кружок беседует, о чем пожелает, о том, что в голову взбредет. Бородатые лица приближаются к говорящему. Сутулые плечи сдвигаются тесней. Но в самый разгар беседы непременно откуда-то протиснется острый нос. Он протыкает стену говорящих, как красный, раскаленный гвоздь. За носом — острая сивая бороденка, так и рвущаяся внутрь круга. А уже за ними — острый кадык, который начинает беспокойно и слепо метаться во все стороны, как испуганный зверек. Добро пожаловать! Шлёмка-пельмень тут как тут. Он прикладывает к уху согнутую ладонь и прислушивается с кривой ухмылкой очень занятого человека. А? О чем тут речь? О том, что картошка гниет из-за сильных дождей, о том, что мясо подорожало?.. Шлёмка-пельмень подпрыгивает со странной злобой: «Я-то зна-аю!» — и суетливо перебегает к другому кружку, точно так же протыкая его своими «остриями». А? О чем тут речь? О выборах нового казенного раввина?[88] О ярмарке в Нижнем?.. Шлёмка-пельмень подпрыгивает: «Боже сохрани!» — с ударением на «сохрани» — и бежит к третьему кружку. Там говорят о прибавке жалованья раввину и, не рядом будь помянуто, об аренде коровьего выгона. Но выгон вовсе не интересует Шлёмку-вдовца. Где у него коровы? На что ему коровы? Он обеими руками хватается за голову, затыкая уши, и сердито кричит:
— Зачем они дурят мне голову?
Из-за этого злобного крика действительно можно было подумать, что в каждом кружке только и разговоров о том, как избавиться от Шлёмки. От него и вправду всякого натерпелись. Пельмень мог совершенно расстроить самую увлекательную беседу в бесмедреше. Так было до тех пор, пока Зяма не начал отучать Шлёмку-вдовца от его привычек.
Если Зяма стоит в кружке беседующих и видит нос Шлёмки-пельменя, он предупреждает его, как будто речь о пожаре:
— Реб Шлёма, осторожно!
— А? — пугается Пельмень.
— Боже сохрани!
— Как?.. Что? — начинает голосить Шлёмка.
— Здесь дурят голову!
Когда Зяма видит, как Шлёмка суетливо подбегает к другому кружку, он хватает его за рукав:
— Не ходите, не ходите! Я вам как друг говорю!
— А? Что такое?
— Не ходите, говорят вам! Там дурят голову!
Так Зяма отучил Шлёмку-пельменя от его гадкой манеры.
Единственный сын уезжает из дома
Пер. М. Бендет (1–2), М. Рольникайте (3–4) и В. Дымшиц
1.
Единственный сын дяди Зямы, Ицхок-Айзик, или, как его зовет тетя Михля, Ичейже, поссорился с отцом незадолго до отъезда на ярмарку в Нижний.
Меха уже были готовы и лежали упакованными в большие новые ящики. Но ведь он, Ичейже, человек с характером. Он не едет!
А что же он будет делать? Он поедет в Варшаву искать себе «место». Отец — в Рассею, а он — в Польшу. Так Ичейже поделил мир, чтобы не наступать друг другу на мозоли.
Что за «место»? У кого «место»? Какое «место»? Это его секрет. Ичейже — человек с характером, он не станет рассказывать небылицы. Однако дядя Зяма своей купеческой головой сразу понял, что все это — пустые угрозы… Между тем товар уже готов. Ящики упакованы. Да и сын нужен ему на ярмарке, как телеге — пятое колесо. Поэтому пускай едет!
— Куда же ребенок поедет? — вступилась за единственного сына тетя Михля.
— Ребенок, ребенок… — скривился дядя Зяма. — Ничего себе ребенок! Таким ребенком мужика зашибить можно.
— Что ты его гонишь, что ты его бранишь? — едва не расплакалась тетя Михля.
— Это я его браню? — переспросил дядя Зяма. — Я?.. Ему, сынку твоему, верно, кажется, что на этом свете ему станут платить по пятаку за каждый завтрак, который он доест до конца… Говорю тебе: пусть едет! Вот увидишь: на чужбине он станет человеком.
«Сынок» Ичейже, тощий и высокий парень, уже настоящий жених. Во время призыва он вытащил «голубой билет»[89] и стал совершеннейший «я-тебе-дам». Он в семье — единственный сын. У него две младшие сестры, Гнеся и Генка. Тетя Михля с самого детства его баловала, так что он вырос несколько заносчивым и раздражается из-за любой мелочи. Еще в хедере он впадал в ярость, если кто-нибудь из мальчиков показывал ему палец или надутую щеку, и тут же бежал ябедничать ребе. После этого всегда кто-нибудь с новыми силами засовывал под ноготь рыбью косточку и издалека показывал ее ябеде:
— Теперь-то он точно лопнет!
Ябеда действительно взрывался и кидался в драку. Его дразнили украденным у жены меламеда редечным хвостиком и при этом серьезно, как доктора, приговаривали:
— Ну, от этого он уж точно выйдет из себя…
И он, единственный сын, действительно взрывался и выходил из себя, всем бы врагам Израиля такое. Часто после очередных насмешек Ичейже возвращался домой в слезах:
— Они ко мне цепля-а-а-лись!
— Что они тебе сделали, сынок? — бросается тетя Михля к своему сокровищу.
— Показывали мне но-о-о-готь…
— Всего-то? — удивляется тетя Михля.
А дядя Зяма советует:
— А ты им тоже покажи ноготь!
От большой любви тетя Михля называла сына Ичейжеле, а потом, когда он вырос, Ичейже. Это жгло его огнем: что за имя такое, Ичейже? Ичейже какой-то!.. Ему казалось, что такое имя годится только для какого-нибудь растяпы или дурачка.
Уличные мальчишки быстро нащупали его слабое место. И, как только парень выходил на улицу, расправив узкие плечи и надменно задрав голову, они принимались петь ему вслед:
— Вот идет Ичей-ей-же!
Чей же он, чей же?
Крученый, верченый
И в дыму копченый…
Тут, конечно же, есть от чего раскипятиться и рассвирепеть. Не раз он надирал пацанам уши. Но это не помогало. Шкловские уличные мальчишки — настоящие поэты, и гонения только оттачивают их талант… В подтверждение тому у песни тут же появился новый конец:
— Собрался Ичей-ей-же!
Чей же он? Ничей же!
Крученый, верченый,
Печеный, копченый…
Как же так? Откуда они узнали, что он уезжает? Он еще никому об этом не говорил. А они уже знают…
Ко всем прочим прекрасным качествам Ичейже следует добавить его опрятность. Он постоянно смахивает соринки с плеч и с локтей, будто гусенок, чистящий перья. На его одежде не должно быть ни пылинки, ни пятнышка. Но поди попробуй, чтобы в доме торговца мехами, такого, как дядя Зяма, к темно-синему шевиотовому костюму не пристал ни один волосок! Дело нешуточное… Поэтому Ичейже беспрерывно вертится у зеркала с одежной щеткой в руках.
За пару недель до ярмарки в Нижнем Зяма слегка забеспокоился, занервничал. Нужно паковать ящики, нужно считать и страховать товар. А этот дурень знай себе крутится со щеткой и прихорашивается! Зяма передразнил его:
— Чисто-чисто, чисто-чисто!..
И тут же закричал на весь дом:
— Что с ним делать, с этим чистюлей? Он мне все зеркала да сметки переведет…
Ичейже вспыхнул. От ярости у него вырвалось:
— Тогда возьми да разверни их стеклом к стене, эти твои несчастные зеркала!
Он, конечно, не имел в виду ничего дурного. Но Зяма, услышав слова сына, тут же вспомнил: траур, смерть отца реб Хаима, горящие свечи…[90] И Ичейже получил пощечину.
2.
После этого отец с сыном больше не разговаривали. А то, что раньше было всего лишь угрозой, стало фактом. Зяма едет в Нижний, а Ичейже — в Варшаву. Мир поделен.
Единственный сын притащил с чердака старый матерчатый чемодан и принялся приводить его в порядок.
Целыми днями чистит, вбивает все новые и новые медные гвоздики, подшивает подкладку и натирает мелом замки. Расчетливо. Методично. И, видать от обиды, молчит, молчит нарочито, назло… Тетя Михля ходит вокруг и вздыхает. От переживаний пристает к сыну: попей, поешь. А он, единственный сын, огрызается и отвечает резко и сердито: она что, не видит, что он занят! Он поправляет цемодан, цемодан поправляет!
