Паскаль Киньяр - Тайная жизнь

Глава седьмая

Музыка напоминает прелюбодеяние. Всякое прелюбодеяние — чудесная соната, потому что, когда слушаешь, главное — подстеречь, а это занятие молчаливое. Адам услышал Бога в листве сада в тот миг, когда понял, что виноват. И только потом, в темноте, он обнаружил свою наготу. Много позже, после Неми и нормандского городка Вернёя, я почувствовал эту связь, идущую от звука к темноте. Ручка двери домика, выходившего на пляж, была из фаянса. Словно светящееся влажное яйцо в последнем тепле позднего лета. Она была засалена пальцами, точно смазана свежим маслом.

Малейший шум грозил опасностью.

Я хватался за это белое фаянсовое яйцо.

Потихоньку нажимал, и ручка поворачивалась вокруг оси.

Задвижка проникала в паз, но я не отпускал ручку, которую мой собственный страх покрывал обильной испариной.

Я ждал, когда задвижка упадет со слабым щелчком.

Тут я отпускал белую ручку. Тихонько толкая деревянную дверь, я одновременно тянул ручку на себя, чтобы она открылась бесшумно.

Я снова пробираюсь по коридору в потемках.

Я вспоминаю сонаты, которые больше всего на свете нравятся неверным людям. Я боялся встретиться с той, которую любил. Каждый человек испытывает желание этого страха.

Его желание — это его страх.

Живот судорожно сжимается. Я люблю этот страх в потемках, и чтобы эта темнота сгущалась. Сердце колотится сильнее. Я пробираюсь в тайне, как в потемках.

Я уже миновал прибрежный сад.

Резко присесть на ступеньках перед дверью. Снять обувь, чтобы не оставить на полу мокрых следов. (Или не засыпать его песком с пляжа.)

Пробираться, неловко сжимая в руке сандалии с мокрыми подошвами, еще хранящие тепло ног. Не стану описывать эти ночи, когда речь была неуместной. И еще, возможно, будет. Всегда будет.

Мы просыпались в спешке. Чтобы не рисковать, мы не зажигали свет. Мы едва видели друг друга. Вероятно, мы видели друг друга только в первые дни нашей любви. Мы торопливо разлучались, чтобы вернуться к своей работе.

Я думаю, что трудно сохранить память о том, что мы скрываем от своих близких.

В первые утренние часы глаза мужчин и женщин все еще обведены тенями блаженства, о котором они не поведают никому на свете.

Иметь душу означает иметь тайну.

Что из этого следует. Мало у кого есть душа.

Любовь, чужая тайна — это одно и то же. Любовь на пороге наготы словно тайна: на пороге наготы.

Мысль, любовь связаны с тайной. Это про себя, это личное. Не для общества, не для публики.

Тайна древнее человека. Многие животные в предчувствии смерти ищут тайное убежище. Смерть в них порождает тайну. И могилу. И еще одиночество. Верно, что смерть есть первая попытка разрыва. Разрыв притягивает разрыв. Смерть есть максимальный разрыв с группой, для которой одиночество и тайна (тайна человеческой наготы) — не более чем преходящие обстоятельства.

Никогда и ни с кем мне не удавалось преодолеть это чувство одиночества и отстранения, которое тут же вмешивается в каждое мое ощущение.

И это ощущение неизбежно попадает в пространство тайны.

Мне никогда не удавалось обследовать углы этой теснины молчания, в которую проваливается каждое мое ощущение.

Так вот что такое любовь: тайная жизнь — жизнь уединенная и священная, отстранение от людей. Отстранение от семьи и общества, поскольку любовь помнит жизнь до семьи и до общества, до рассвета, до слова. Жизнь живородящую, в потемках, без голоса, не знающую даже рождения.

Я шел, при мне была моя тайна, я ждал вечера.

Река пересекала луга, между которыми выстроились ряды тополей. Она называлась Авре. Ее берега в двух метрах от воды поросли ольхой.

Там было много ворон и еще каких-то мелких светло-коричневых птичек. Я прислонялся спиной к ветхой стене разрушенных укреплений герцога Вильгельма. Я упирался ногами в обвалившиеся в траву камни. Колючий кустарник и тутовник окружали меня.

Я созерцал городок и поблескивающие в закатных лучах шиферные крыши.

Вблизи от площади Сен-Жан я бесшумно перебирался на другой берег Итона и тут же вдыхал запах, который распространяли расположенные в глубине сада Неми кроличьи клетки. Если ночь была темной, исходящая от кроликов удушающая вонь помогала мне увереннее находить дорогу.

Потом я цеплялся за лавр.

Взобравшись на противоположный берег, если хоть немного светила луна, я видел красные фосфоресцирующие глаза кроликов, потом различал их силуэты: сфинксы с ушками торчком. Проходя во тьме мимо их клеток, я наводил на них сильный страх. Я видел, что они боятся и хотели бы броситься наутек.

Иногда они поднимали шумную возню, к которой с тревогой прислушивалась Неми, притаившись возле окна.

Тертуллиан говорил: даже в раю нужна скрытность. Даже в Эдеме понадобилось окутать первую женщину тайной. Даже Бог — тайна: он недоступен нашему зрению. Пути Его неисповедимы. Он вечно молчит о себе.

Еве следовало бы молчать. К этому положению непрестанно возвращался теолог-раскольник из Карфагена. То, что змей нашептал ей под сенью древа, она должна была схоронить в своем сердце. Она не должна была ни демонстрировать свое влечение к Адаму, ни вступать в беседу с посланцем дьявола, ни вообще подавать признаки жизни.

Не понимаю, почему этот аргумент Тертуллиана не имел никаких последователей.

Этот аргумент обладает поразительной силой, которая передается и тому, кто впервые его читает, вплоть до полнейшей растерянности. В этом аргументе Бог умирает. (В нем умирают Бог, Слово, речь, откровения, все христианство.)

Истинное имя бога — это Bemat l'ermito.

Бернарды-отшельники[26] складывают свои красные клешни, чтобы эти клешни не торчали из перламутровых раковин, в которых они прячутся.

Пагурус[27] — магистр пага, сельской общины в Древнем Риме. Что означает: владелец покинутой раковины.

Всякий язык есть покинутая раковина.

Они по большей части прижимаются ко дну.

Их клешни трясутся от страха, что могут их выдать.

Отшельники непрестанно их складывают. Они то и дело подтягивают их вглубь, подальше от входа в крошечную пещерку, в которой паразитируют. Они живут взаперти. Они сосредоточиваются. Насколько тревожнее жить взаперти, чем открыто. У некоторых видов есть тайна, есть жемчужины. А бывают создания-экстраверты, летучие шары одуванчиков, ждущие ветра и жаждущие рассеивания.

Тайна в том, чтобы избежать словесного и стадного, а не в том, чтобы избежать сексуального и смертельного.

Душа всегда и везде — тайна. То, что на виду, — тело. То, что скрывается, — душа. У человека, произнесшего свое тайное имя, больше нет души.

Язык несет с собой возможность молчания, отказа от объяснений.

Несет, как свое сердце.

Человечество принесло с собой целомудрие как тайну внутри своей собственной животной природы и как вызов условиям размножения. Так живопись принесла с собой неизобразимое.

Душа определяет тайну тела.

Только тайны, свойственные любви, позволяют приоткрыть или даже открыть пять железных дверей от тюрем нашей субъективности; это субъективность пола, времени, пространства, сна и самого исчезновения.

Я видел домашний скарб в деревянных ящиках, окружающих фургон для переезда. К решетке была прислонена кровать, прежде стоявшая в спальне. Я видел свернутый в рулон ковер.

Ее я не видел.

Я увидел спину Неми в автомобиле ее мужа.

Потом я увидел медленно отъезжавшую белую «симку». Она обогнала фургон. Свернула направо и обогнула церковь. Двинулась в сторону Парижа. Вскоре она исчезла из виду. Я никому не мог рассказать о своей боли. Я принес ее сюда, в эти строки. Вернее, я скрываю ее в них.

— Это все вы! — крикнул я Неми. — Все из-за вас! Это вы убили нашу любовь, превратив ее в тайну. Скрыв ее от всех. Будто это была не любовь, а грязь!

Любовь не знает пощады. Ничто ее не удовлетворит. Так уж оно есть, и не любовь виновата, и ни один из двух влюбленных не отвечает за то, что она одновременно запрягает и изгоняет,

что она ввинчивается в плоть, забивается под кожу и знать ничего не желает,

что она стискивает и убивает.

В основе каждого человека — его принадлежность к полу, и ничего с ней не сделаешь, не спрячешь, не убежишь, не преодолеешь, не прикроешь, не сублимируешь.