Ленке, с одной стороны, радостно было видеть и Соньку, которая вечером выбегала навстречу стаду, и Алевтину, бегающую туда-сюда по деревне в каких-то особенных семейных хлопотах, и Таньку, большую и трогательно беззащитную… С другой — было немного завидно.
Юрка — Юрка! — не обращал на Ленку ни малейшего внимания. Дискотеки проводились исправно. Ленка каждый раз с замиранием ждала выходных, наряжалась, приходила… — и ничего. Даже выпить пыталась, но ее только тошнило потом за клубом под елками.
На душе было мутно. Не чисто и ясно, как доселе, когда не было в голове никаких особенных мыслей, а только обычные: о телятах, о бабушке, о родителях и о том, сколько они накосили сена. И не так легко и солнечно, когда она только-только увидела Юрку, а мутно. Именно мутно и больно, и тяжко, будто держала два двадцатилитровых бидона в руках. Особенно когда она видела их вечерами вдвоем: Юрку и Аньку Митину. И вместе с этим, где-то глубоко внутри себя, Ленка знала, что Юрка — это для нее навсегда.
Все влюбленные всегда в этом уверены. Откуда же тогда берется безответная любовь?..
Ленка долго и часто молилась. Без молитв — она их не знала и не помнила — просто рассказывала богу о Юрке: какой он хороший и просила защитить его. Рассказывала о деревенских новостях: о Лариске, Маньке и Тоське, и обязательно находила для каждой оправдание. И все люди у нее получались такие хорошие, что у Ленки по щекам текли слезы от любви к ним.
Когда Ленка пришла на вечернюю кормежку, их коровы, Келли, уже не было. От нее осталась голая грудина с единственной передней ногой, которую скотник, матерясь, пилил в запястном суставе. Тут же на бумагах лежали внутренние органы. Большое мокрое сердце почти сползло в навозный канал.
— Не смотри ты, — сказала Надька, сгибаясь под тяжестью двух двадцатилитровых бидонов с молоком, дотащила до прохода, поставила и беззлобно ругнулась: — Тишкина жизнь! — Но вместо того, чтобы разливать молоко по ведрам, села на кормушку и задумчиво смотрела на подкрадывавшегося к бидонам теленка
Моськина: — Э-эх… Бесказенная твоя душа…
Надька справилась раньше и ушла, а у Ленки дело не ладилось. Ленка тоскливо скоблила и скоблила один угол железным скребком, а под отскобленным всякий раз оказывался еще один слой слежавшегося навоза. И как это раньше у нее не доходили руки до этой клетки? Ко всем несчастьям еще и не получалось ловко уворачиваться от телячьих заигрываний, и она пару раз получила маленькими рожками в бок и в ногу.
Прибежала высокая тощая Танькина Сонька:
— Ленка, ты ведра с кривой ручкой от нас не брала?
— Они у вас все с кривыми…
— Так брала или нет?
— Нет!
— Так что голову морочишь?! — и Сонька хотела бежать дальше.
— Сонь! А у тебя платье будет? — Ленка вылезла из клетки в проход и встала, задумчиво опершись на скребок.
— Какое, блин, платье?
— Свадебное! Белое такое, с оборочками, длинное до пят и широкое, как колокол. Как в кино.
— Какое платье! — рассердилась Сонька. — Мы и справлять-то не будем, распишемся и все.
— Как? — удивилась Ленка. — А разве ты не мечтаешь о свадьбе, о платье, чтобы хоть раз в жизни быть как принцесса?!
— Принцесса! А с утра — опять в дерьмо? Уж лучше и не вылезать из него, а то потом еще противнее будет.
— Какое дерьмо? — не поняла Ленка, — ты же доярка, ты же навоз не убираешь?
— Отстань, — отмахнулась Сонька.
Ленка снова залезла в клетку, но убирать навоз дальше не хотелось. Ленка и вправду дальше свадьбы с Юркой и белого платья не задумывалась. Свадьба — и все. А то, что с утра опять придется идти на ферму, поить телят, слушать нытье Надьки, убирать дерь… навоз. Но кто-то ведь должен убирать навоз, растить телят, забивать их, делать колбасу, шинку и сервелат… У Ленки забурчало в животе: как же хочется есть! Пора заканчивать.
На телеге курил скотник, ожидая, пока она уберется в клетках, чтобы нажать на рычаг, запустить транспортер, через полчаса выключить его и уйти домой с чувством исполненного долга.
— Ленка, — позвала Таня, — помоги-ка мне телегу с зеленкой прикатить.
Ленка всегда была рада помочь Таньке, даже сейчас, когда вдруг так нестерпимо захотелось есть.
Катили молча, Таня не ругалась, как обычно, ничего не замечала вокруг. Ленка не обратила на это внимания, пока вдруг случайно не заглянула в ее лицо — Таня плакала. Плакала беззвучно, сама не замечая, что плачет. Заметив ее взгляд, Таня бессильно опустилась на кормушку, села, по-мужицки расставив колени, склонившись и опершись о них локтями. Ленка пристроилась рядом. Помолчали.
— А я ведь и не знаю, любила ли я его, — сказала Таня.
— Кого? — удивилась Ленка и осеклась: трактор, косая сажень в плечах.
Танька, не среагировав, продолжала:
— Приеду в Юккогубу, а мне все кричат: Танька! Тебе Трын привет передавал! А я им: “А вы откудова знаете, что…” А они: “Мы все знаем. Он всегда, как напьется, про тебя вспоминает; сразу на трактор — и к тебе”. И это правда, — Танька заглянула Ленке в глаза. — Приедет, бывало, трактор у дома поставит и кричит: Танька! — Танька вытерла слезы рукавом, высморкалась. — Я и трезвым-то его ни разу не видела… — а потом уже без слез в голосе, с гордостью. — Он даже за меня один раз 760 рублей заплатил — его как-то в кассе платить заставили: за невыход на работу, за простой трактора, за использование техники в личных целях. А потом все равно приезжал… Знаешь, я когда у него первый раз дома была, он меня огурцами солеными кормил, с вилки, как маленькую. А мне ведь уже тридцать три. Приятно ведь, когда кормят, а? — рассказывала Танька долго, с трудом, будто полную телегу одна по рельсам катила. Закончила с облегчением.
— Приятно, — согласилась Ленка, и ей почему-то очень захотелось, чтобы и Юрка, когда она первый раз придет к нему домой, непременно накормил ее огурцами.
Танька долго молчала, а Ленка не знала, о чем спросить.
— Он умер, — неожиданно сказала Танька.
“Кто умер?” — чуть было не брякнула Ленка.
— Он умер вчера. Они выпили водки, как обычно, а водка оказалась паленой. Все отлежались, а он умер, представляешь? — Танька смотрела в одну точку и говорила быстро. — Наверное, хотел ко мне ехать, а вот взял и умер.
— Это я виновата, Танечка, это я виновата… Мне так хотелось, чтобы и ко мне приезжали, и меня любили… Я, наверное, завидовала тебе, сама не знаю почему. Ведь зависть — это грех. Но мне и радостно было за тебя, честное слово… я не знаю…
— Ты-то при чем! Это все водка виновата поганая. — Танька сникла, сгорбилась вся, и Ленка просто, как само собой разумеется, обняла ее, а точнее, приникла к ней сама, уткнулась. — Тишкина жизнь! — выругалась Танька. — Ешкин кот! И-тит твою мать!
Ленка со всем соглашалась: тишкина.
Посидели так.
— Ладно тебе расстраиваться, — Танька вдруг высвободилась. — Я переживу, переживу — понятно? — Танька еще раз высморкалась и закурила, — у меня четыре дочки. Их растить надо. Чтобы школу закончили. Образование получили, чтобы не как я — семь классов. Они у меня красавицы будут! Все парни будут их. Соньку вон замуж выдам, — Танька закашлялась и замолчала.
— Все будет хорошо, Таня… — не знала, что сказать, Ленка, горло у нее перехватывало, и слова получались корявые.
— Еще как хорошо, — Танька потрясла в воздухе кулаком, — лучше всех!
Опять замолчали. В тишине неподобающе моменту бурлил Ленкин живот, и она от этого сильно мучилась.
— А ты любишь кого-нибудь? — после долгой паузы спросила Танька.
— Я, — Ленка смутилась, но, еще раз вглядевшись в ее лицо, призналась, — Юрку Смирнова.
— А как ты его любишь?
— Сильно люблю, — и вздохнула, — только он Аньку Митькину любит.
— Да кто ж эту Аньку Митькину любить может? Титьки вечно на вывале: здравствуй, я — твоя корова, подои меня скорей! А в голове — что в телячьей
клетке, — усмехнулась Танька. — А ты что делаешь, чтобы он тебя полюбил?
— А что мне делать? Мне его даже видеть негде. На дискотеке он на меня не смотрит. На остановку я ходить стесняюсь — там все собираются, а я не знаю, как себя вести. Живет он в Загорье — мимо его окон лишний раз не прогуляешься.
Танька призадумалась. В сенник неожиданно вышел Моськин. Вид у него был задиристый, наглый и потому потешный. Он наклонил голову с маленькими рожками, скакнул пару раз по направлению к Ленке с Танькой, брыкнул воздух.
— Ой, страшно, страшно, — улыбнулась Ленка, с удовольствием глядя на него, с нежностью.
— А ты лошадей любишь? — спросила Танька.
— Лошадей?
— Лошадей! Конюх-то наш, отец его, пьет как… лошадь, и Юрка вместо него за конями ходит. Так ты пойди на конюшню…
Танька неожиданно легко переключилась со своего горя на Ленкины проблемы. И сразу в ее глазах появился привычный огонек. Она даже слезла с телеги, стала расхаживать по сеннику. И они как настоящие заговорщики составили план.
