— После обеда вы в номере?
Вот так, ни с того ни с сего, и спросил, буду ли я после обеда в номере, даже будешь ли в номере. И я никак не мог понять: то ли он меня с кем-то путает, то ли со мной заговорил помешанный, шатающийся вокруг катка. Был он без шляпы, острижен «под бобрик», в вороте темного пальто виднелся белый с искоркой галстук. Не знаю уж почему, но мне запомнился именно этот галстук, белый шелковый галстук в цветочек, одним словом, галстук, который волей-неволей врезается в память. От растерянности я, скорее всего, ответил утвердительно, и после обеда действительно раздался стук в дверь. Я открыл, и первое, что мне бросилось в глаза, был тот самый белый галстук. В дверях стоял утренний незнакомец с катка. Разрешите? — спросил он и, не дожидаясь ответа, вошел. Некоторое время он стоял посреди комнаты и озирался, затем прямо в пальто плюхнулся на мою кровать. Развалился, будто у себя дома, хотя преспокойно мог бы сесть и на стул. Он смотрел мне в глаза, и мне показалось, что я ему чем-то не нравлюсь. Видимо, нашел выражение моего лица не соответствующим его представлениям, поэтому он, очевидно, медлил и колебался.
— Имеешь связь с Гашпером?
— Каким Гашпером?
— И Ондрой?
— С тем чешским инженером?
— С тем.
— Он уехал…
Признаться, я ничего не мог понять, и прежде всего самого себя: зачем я отвечаю на эти непонятные и крайне бессмысленные вопросы? Я был уверен, что возникло какое-то недоразумение.
— Послушайте, — пробормотал я, — вы со своим Ондрой Гашпером…
— Гашпер — одно, а Ондра — совсем другое.
Я заметил, что он постоянно шарит рукой в кармане, будто старается там что-то найти. Некоторое время он копался, потом переменил позу и вновь вперил в меня взгляд. Я как дурак стоял посреди комнаты без пиджака, в тапочках и таращился на человека, который в зимнем пальто сидел на моей постели и спрашивал меня о каких-то связях с людьми, о которых я ведать не ведаю.
— Да, да, разумеется, — сказал он, — конспирация превыше всего. Однако пусть вас не беспокоит…
Я хотел ему ответить, что меня ничто не беспокоит, а если что и беспокоит, то уж никак не конспирация. Что же касается его персоны, то меня прежде всего волнует вопрос: почему он вот так, по-домашнему, расселся в пальто на моей постели, ковыряется в кармане и задает мне идиотские вопросы.
— Извините, господин, не знаю, как вас величать… — начал я и ничего к этому не добавил, слова застряли в горле. А хотел я сказать, что знать не знаю никакого Гашпера и случайно познакомился с Ондрой, если, конечно, он имеет в виду того самого чеха, который жить не может без запахов моравской деревни, хотел сказать, что и с ним самим у меня нет ничего общего, с ним, который вламывается в комнату, где его не ждут, и прямо с ходу в пальто плюхается на постель. Но все эти слова застряли у меня в горле, потому что он неожиданно задал вопрос:
— Как дела в гнезде?
В каком еще гнезде, в каком таком, к черту, гнезде?! Этот человек начинал мне надоедать.
— Как дела в соколином гнезде?..
Я ничего не ответил, но мне показалось, что он перегибает палку. Незнакомец становился нетерпелив и нервозен. В голосе появились нотки раздражения. И я тоже начал раздражаться и нервничать. Рука его продолжала шарить по карману, и мне было видно, как под тонкой тканью брюк двигаются суставы пальцев, будто перебирающие четки, или черт знает что мог он там перебирать. Он тяжело вздохнул и терпеливо, почти по слогам, произнес фразу, разъясняя азы такому болвану, как я:
— Как в Праге? Наши в безопасности?
В моем мозгу выстраивались логические цепочки: Ондра — чех — Прага — соколиное гнездо — центр Соколиного движения[14]. Там у них что-то затевается, с ними связан Ондра, а теперь думают, что и я… Нет, все это было слишком дико. Я должен что-то предпринять. Шагнул к двери и распахнул ее:
— Многоуважаемый господин, я очень сожалею, но вы обратились явно не по адресу, — сказал я. — Но он лишь откинулся назад с таким видом, будто собирался сидеть тут вечно, играть в свой карманный бильярд и задавать идиотские вопросы. Пришлось закрыть дверь. У меня не хватило духу. Перед его самоуверенностью я ощущал полнейшее бессилие. На мгновение подумал, не выйти ли и не кликнуть ли портье. Однако для этого мне сначала пришлось бы обуться, ведь не бежать же за помощью в тапочках, если нет повода думать, что посетитель желает причинить мне хоть малейшее зло. Он вообще хотел только получить ответы на свои вопросы. И если даже я обую ботинки — не бежать же мне, черт побери, из своего номера. Или, может, схватить его за шиворот, так чтобы полетели пуговицы, а шелковый галстук затянулся вокруг шеи? Но за что? Ведь он не подает повода к агрессии, если не считать провокацией то, что он сидит в пальто на моей постели. Положение было настолько бессмысленным, что я спасовал. Сев на стул, сокрушенно произнес:
— Послушайте, уважаемый, я вас совершенно не понимаю…
Мне показалось, в его глазах что-то проясняется, будто он начинает уразумевать, что речь действительно идет о каком-то недоразумении и я, по всей вероятности, совсем не тот, за кого он меня принимает. Он медленно поднялся, подошел к зеркалу и долго поправлял свой белый шелковый галстук, затем кашне и, наконец, воротник, после чего начал застегивать пальто. Свои четки из кармана он так и не достал.
— Не знаю, что произошло, — с расстановкой произнес он в зеркало, — однако, что бы там ни было, я все равно передам тебе то, что мне поручили. Не мое дело рассуждать, я всего лишь связной, понимаешь, всего лишь связной.
Черта лысого я понимаю, подумал я, но он все равно передал мне то, что должен был передать:
— Филин сообщает, что на свадьбе быть большой пляске, а до этого, в ближайшие две недели, начнется большая распродажа отпечатанного, ты понял, поздравлений и приглашений по сильно сниженным ценам. День будет объявлен перед самым началом распродажи. Продавцы ждут, купцы же не ведают. Ясно?.. — Я кивнул, он также кивнул. Смесь злости, удивления, недоумения была в его глазах. Он опять сунул руку в карман, поиграл там своим бильярдом, или четками, или ключами, и всем остальным, что было там, в его кармане, и не спеша направился к двери. Еще раз обернулся и кинул на меня недоверчивый взгляд. Покачал головой. И ушел звучными шагами со всеми своими четками, шарикоподшипниками и бильярдными шарами в кармане.
Все происходит точно так же, думал я потом, как с той парой, кружившейся на льду сегодня у гром, он — в широких шароварах, она — в пышной черной юбке. У них в ушах звучала мелодия венского вальса, целый огромный симфонический оркестр, я же слышал лишь скрип льда под их коньками да его монотонный счет. Видел их заведенное и неравномерное кружение, они же — кто знает, где они плыли, в каких небесных сферах летали. Не исключено, что я несколько преувеличиваю, однако, неизвестно, какие марши гремят в ушах у этого человека в белом галстуке с бильярдными шарами в кармане. Я вижу его белый галстук и слышу его бредовые сообщения, а у него задание, он точнейшим образом знает, что делает, потому что держит все нити, явки, связи. И хотя на этот раз он что-то перепутал, тем не менее он оставался винтиком некоей гигантской машины, которая действует целенаправленно и бесперебойно. Ее невидимый двигатель находится где-то в далекой Москве. Одно только не ясно. Какое отношение имею я ко всем этим людям — коммунистам, большевикам, анархистам и троцкистам? Что знаю я о том локомотиве, о том гигантском механизме, сердце которого стучит посреди огромной России? Газеты и сегодня полны вестей из этой страны. Снова в Москве готовятся какие-то процессы. Из Бухареста таинственно исчез советский дипломат. Заочно осужденный советский посланник в Осло находится на пути в Россию. Он получил приказ немедленно вернуться на родину в связи с обвинением в шпионаже, антибольшевистской пропаганде и троцкистском заговоре. Его детей держат в Москве в качестве заложников. Что еще я знаю? Знаю, что где-то устраивают забастовки и стачки, что людей хватают и сажают в тюрьмы, что повсюду в мире происходят события, не всегда объяснимые. Даже в городе, где я хочу обрести покой, где хочу найти успокоение, вдруг кто-то объявляется в моем гостиничном номере. Что еще? Что еще я знаю? «Лекарства, которые мы ему дали, оказали свое воздействие». Так сказал семидесятилетний доктор Плетнев своему коллеге, если не ошибаюсь, Белостоцкому. Белостоцкий же немедленно подал об этом письменный рапорт. В то же самое время бывший шеф ГПУ Ягода признал, что действительно он отдавал приказы об устранении людей и был приказ, касающийся Плетнева. Хотя категорически отрицал свою причастность к устранению бывшего начальника тайной полиции Меньшикова, а также писателя Пешкова. Между тем лекарство, действительно оказавшее свое воздействие, дали Максиму Горькому. Человек — как гордо это звучит!
