На других площадях и улицах города не было ни таких канонад, ни отблесков далеких сражений, меньше было королей и армий, а потому и на фасадах домов шла куда более тихая, но отнюдь не менее ожесточенная культурная битва. Гётештрассе в лето девятнадцатое заменила Прешернова улица, в лето сорок первое опять появляется имя Гёте, а в сорок пятое — снова имя Прешерна. Лессинга выживает Левстик, Маистра — Бисмарк, Медведова улица в году тридцать четвертом превратилась в Грильпарцерштрассе, меняются Трубар и Лютер, Вагнер и Дворжак, Сметана и Моцарт. Австрийского императора и венгерского короля Франца-Иосифа словенцы заменили Франкопаном, Франкопана немцы заменили Гинденбургом, Гинденбурга словенцы — Горьким, улица Поперечная досталась Гегелю, Охотничья становится переулком Хуберта, Фабричная — переулком Круппа, а потом наоборот. Улица с чудным названием Загата[23] в году сорок первом изменится в Сакгассе[24], а через год в Мондгассе[25], в году же сорок пятом вновь превратится в Загату. Немногие названия, с которыми не произошло, пожалуй, ни единого недоразумения, это Миноритенгассе, которая так и останется Минаретской, да улица Рабочая, которая также останется Арбайтерштрассе. И тем не менее во время немецкой оккупации несколько улиц получили типично словенские наименования: Брачича, Горника, Хочевара, Петека, Бубака. Дали им эти названия те немцы, которые в году девятнадцатом пали на Главной площади под франкфуртскими знаменами, сраженные пулями солдат под командованием словенского генерала Маистра.
23
Все были заняты делом: ее муж на своей фабрике, витязь Буссолин варил клей в мухоловнице, доктор Буковский разделывал трупы в прозектуре, мы же средь бела дня лежали в постели и слушали шум ветра, стучавшего в дощатую галерею, смотрели на снег, мокрыми хлопьями сползающий по стеклу.
Мы курили, она мягким движением подняла мою руку и долго рассматривала ладонь, будто желала навсегда запечатлеть ее в памяти, и взгляд был мягким, а голос — тихим. Рассказывала о похорской деревушке, откуда была родом и которая, по ее словам, прилепилась к южному склону горы. Рассказывала, как шумят похорские сосны, как поет ветер в вершинах свою нескончаемую песню, и так иногда становится тоскливо, грустно, сумеречно и жутко от его завываний. Давным-давно, когда она была еще маленькой, ее охватывал страх от этих протяжных песен, хорошо слышных в домике на горе, и ночами она забиралась с головой под одеяло или под подушку. Теперь ей нравится слушать завывания ветра, и когда все едут в горы кататься на лыжах, она уходит от компании, ее ищут, тревожатся, а она возвращается, вся промокшая. Право, почему бы и тебе не поехать с нами кататься на лыжах, неожиданно добавила она, ведь этого Ярослава, как, ты говоришь, его фамилия?.. — Щастны, сказал я — …ведь этот Щастны еще не скоро приедет, так ведь? Я угрюмо кивнул и внутренне содрогнулся при мысли о том, что теперь придется ездить с ними еще и в горы и там, в темной комнате какой-нибудь горной хижины, украдкой целоваться с ней. Ей же все это представлялось легко исполнимым и даже забавным. Как же она будет без меня целую неделю? Я ответил, что ей придется выдержать без меня, так как в один прекрасный день я и в самом деле уеду, и уеду надолго. Зажала мне рот ладонью и попросила снова рассказать историю о том шаре или мячике, который я разыскиваю. Не могу понять, сказала она, чем этот шар тебя как притягивает, почти на каждом барочном алтаре есть такой шар. Я не умел ей толком объяснить, сказал, что в любом случае я должен найти его, что в нашей единственной и краткой жизни некоторые дела обязательно надо довести до конца. Сказала, что ненавидит слова про единственную и краткую жизнь. Она со мной здесь не потому, что от жизни надо взять все, и тем более не потому, что я иностранец, о котором в городе ходят самые невероятные слухи. Какие? Не ответила. Почему же она со мной? — хотел я знать. Молчала. Так мы молча лежали и слушали звуки зимнего ветра, скрип досок в коридоре и удары ветра, сотрясающие дверь.
Завыванию ветра вторил надрывный кашель туберкулезника, не желающего становиться восемьдесят девятым.
Я попытался представить, как шумят сосны там, наверху, в горах на Похорье, среди нескончаемого леса, как могучие сосны тянут и тянут свою протяжную песню. Попытался представить, какие у нее глаза, когда ей страшно.
Положила мне голову на грудь, я гладил ее по волосам, и она сказала, что слышит, как бьется мое сумасшедшее сердце.
24
Творится что-то неладное. Какие-то люди опять меня разыскивают. Вот уже третий день портье сообщает, что обо мне справлялся некий господин. Говорит он это таким голосом, будто и вправду что-то происходит.
Долго раздумывал над тем, где я впервые увидел Маргариту. Почему-то меня не покидало чувство, что я уже видел ее до визита к ним. Кажется, это было возле представительства фирмы «Форд» на Александровой улице вскоре после моего приезда. Я стоял и разглядывал витрину, а за моей спиной две женщины разговаривали об автомобилях. Это меня настолько поразило, что я обернулся и тут увидел ее. Молодая дама рассуждала об автомобилях и, по всей вероятности, ездила на них, разумеется, на «фордах». И как я не вспомнил ее, когда пришел к ним впервые?.. Хотя возможно, что это и не соответствует действительности. Дело в том, что чем дальше — тем больше уверенности, будто я уже встречался с ней где-то, может, в другом городе. Несомненно, я видел ее раньше, ведь она была той единственной, которую я должен был рано или поздно встретить.
Господин, о котором говорил портье, не выходит у меня из головы. Разыскивает меня в гостинице, когда меня там нет. Вот и сегодня во время обеда я думал о нем. Отчего бы, черт побери, ему не явиться вот сейчас, во время обеда. Ведь ясно же, что в это время я нахожусь в гостинице. И вдруг меня прошиб холодный пот: он справляется обо мне, когда я с Марьетой.
Думая об этом, я долго бродил по городу. Перед биржей труда выстроилась длинная очередь. И на что они могли рассчитывать после полудня? Перед интендантским складом офицер, кажется поручик, влепил солдату оплеуху. Меня это покоробило. Я видел удивленные, широко раскрытые глаза солдата. Слышал звук удара по лицу. Такая жестокость посреди улицы показалась мне безумием. У офицера был гладко выбрит затылок, как у того неизвестного, который сидел в кабаке Лента с Федятиным. Неожиданно для себя я очутился на вокзале. Отъезжающие толпились в ожидании поезда. Пыхтение локомотивов, грохот сцепливаемых вагонов. Под тяжелым товарняком дрожала земля. Я сел на лавку и стал ждать. Но поезда не было. Я бы сел на первый попавшийся поезд, а потом на какой-нибудь узловой станции, где полно народу и раздаются крики носильщиков, пересел бы на другой. Я сидел, увлекшись этой мыслью, и, кажется, сидел бы до тех пор, пока действительно не подошел бы какой-нибудь состав. За моей спиной раздался знакомый голос. Говорили по-немецки, время от времени вставляя чешские слова. Голос был настолько знаком, что я вздрогнул. Осторожно обернулся и на расстоянии двух шагов увидел инженера Франье Самсу, говорившего с двумя незнакомыми мне мужчинами. Все трое были одеты в строгие темные пальто. Наверняка его деловые партнеры, специалисты по трикотажу или текстильному оборудованию. Я замер в нерешительности. С одной стороны, мне хотелось сидеть и ждать поезда, который должен обязательно подойти. С другой, это становилось рискованным. Самса мог заметить меня в любую минуту. Подошел бы ко мне и спросил, что я тут делаю. А я не знаю, что ему ответить. Он спросит меня, может, я кого-нибудь встречаю? Опять я не найду, что ответить. Быть может, с этим поездом приезжает Ярослав Щастны? Я отвечу ему, что нет, он не приезжает, это я сам немедленно, ни секунды не откладывая, уезжаю отсюда. Но где же тогда мой чемодан? Чемодан? Нет у меня чемодана, и я действительно не могу уехать, пока у меня нет чемодана и пока я не разыщу голубого шара. Ведь когда я вернусь в Линд, мне обязательно придется рассказывать, нашел я тот голубой шар или нет. Мужчины за моей спиной захохотали. Я осторожно поднялся, стараясь не смотреть на них. Стоит мне обернуться, как Самса непременно меня заметит и спросит, не встречаю ли я кого-нибудь. Я осторожно сделал несколько шагов так, чтобы оставаться у него за спиной и не оказаться в поле зрения, ибо он тут же заметит меня уголком глаза, окликнет и поинтересуется, что я тут делаю. А я не смогу ему объяснить. Я встал за Колонну, где был слышен их громкий разговор. Впрочем, я намеренно не прислушивался и потому не разобрал ни слова. Однако по их самоуверенному тону чувствовалось, что они чем-то очень довольны. Скорее всего, заключили выгодную сделку. Люди, проходившие мимо, бросали на меня удивленные взгляды, ведь я не шевелясь стоял за колонной. Я в самом деле не хотел быть обнаруженным. Мне совсем не улыбалось объяснять и растолковывать, что, собственно, я тут делаю. Однако удивленные взгляды идущих мимо людей могли меня выдать. Поэтому я полуобернулся, оперся плечом о колонну и закурил. Так было лучше, хотя теперь из-за колонны валил дым. Я содрогнулся от мысли, что сейчас явится также и супруга этого господина, госпожа Маргарита Самса, моя Марьетица, которая боится шума ветра в вершинах похорских сосен. Не то чтобы я боялся подобной встречи, когда всем нам троим поочередно придется посмотреть друг другу в глаза. Я боялся иного: она может спросить меня, что я тут делаю, и я, наверное, не знал бы, что ей ответить. Хотя даже и не это. Сегодня я вообще не хотел ни с кем общаться и кому бы то ни было отвечать. То насилие посреди улицы, та безобразная пощечина… Ведь офицер мог с такой же легкостью солдата и убить. Я чувствовал себя разбитым, ощущая какую-то дрожь и вибрацию внутри, и под ногами опять закачалась земля. Видимо, это от поездов, которые под резкие крики кондукторов маневрируют здесь, от грохота, сотрясающего вокзал, когда они проходят мимо. Иногда тряска была так сильна, что казалось, у меня земля уходит из-под ног. В такие минуты я чувствовал себя очень скверно, мне хотелось сесть, а я не мог выйти из своего укрытия. Потом подошел длинный поезд, паровоз выпустил пары, так что все оказались окутаны белым облаком. Из-за колонны я наблюдал, как мужчины в черном прощаются. Двое вошли в вагон, а Самса остался на перроне. Те двое высунулись в окно, и разговор продолжился. Затем они пожали Самсе руку, точнее, чуть коснулись пальцами, так как были высоко. Наконец поезд тронулся. Самса постоял, глядя вслед сопящей змее. Закурил сигарету, поправил кашне и, почти задев меня локтем, пошел к выходу. Чувствуя, как меня бьет дрожь, я двинулся за ним и на улице увидел его удаляющийся автомобиль, из-под колес которого во все стороны летели брызги и грязный снег.
